Мелодия Секизяба (сборник)
Шрифт:
А потом настало время встретить Мамеда Сардара. Боевой отряд ждал его в засаде у старой крепости. Едва только незваные гости спешились, они оказались под прицелом в упор наведённых на них новеньких винтовок. Что им оставалось делать? Только сдаться.
Так они и поступили.
Два дня спустя Кертыка поймали милиционеры, он всё рассказал. Тем же вечером пришёл черёд и Махтума. С тех пор о нём ничего не было слышно, хотя прошло уже более пятидесяти лет. Похоже, что и он и Кертык получили по заслугам.
Байры и Кумыш выросли, получили образование… но это уже совсем другой рассказ. Вспоминая об этой давней истории, жители аула всегда вспоминали и мальчика с девочкой, рисковавших жизнью, чтобы спасти жизнь учителя Сары. «Двое отважных» — так называли люди Байры и
Акгыз
Это рассказ о давних уже теперь временах, и о двух людях — мужчине и женщине.
Мужчину звали Батыр Мурадов. Батыр — значит богатырь, и рослый, сильный, не знавший усталости, и умевший выполнять любую работу, он вполне оправдывал своё имя и лишь в одном ему не повезло, он родился бедняком. Он появился на свет в дымной, ветхой и дырявой кибитке, которая, казалось, готова была улететь от малейшего порыва ветра. Стояла эта кибитка на самой окраине аула Гиняйла, что протянулся вдоль Каракумов, а это значит, что с самого дня рождения глаза Батыра могли видеть только песок: нет воды — нет ни садов, ни бахчей, а если есть скот, то принадлежит он богатому, для которого и ты, и тебе подобные стоят меньше, чем пыль под ногами коня. Из каждых четырёх детей, родившихся на этой, почти превратившейся в развалины окраине, с трудом выживал один, но Батыр выжил и самым большим счастьем в жизни считал ту минуту, когда каком-нибудь бай или молодой сын бая разрешал ему подержать повод своего коня или подставить крепкую свою руку, подсадив важного человека в седло. И такие люди, как Батыр, и женщины этого селенья, чьи тела просвечивали через лохмотья, знали, что есть богатые и есть бедные, что так было испокон века, что так сотворил этот мир всевышний, с которым беседуют белобородые яшули, и что удел богатого — становиться всё богаче и богаче, а удел таких, как Батыр или женщины, что ходили в лохмотьях — помогать этому по мере сил. И они трудились, не покладая рук; доили овец и верблюдов, сбивали масло, чесали шерсть и делали из неё кошмы или ткали ковры и паласы и были счастливы — должны были быть счастливы, что владельцы всех этих богатств позволяли им делать всё это — иначе они все просто умерли бы с голоду — и они, и их дети.
Так было угодно аллаху, этому учили народ и сами богачи, и муллы — и бедняки верили, что так было и будет с начала до конца дней, и молодой, и здоровый Батыр тоже верил этому и готов был по приказу своего тучного хозяина в огонь и воду.
В огонь и в воду идти ему не пришлось, но взять в руки английскую винтовку и надеть на гимнастёрку погоны белой армии, боровшейся в суровые дни 1918 года против только что зародившейся Советской власти, ему пришлось, ибо так приказал бай. Ведь большевики были безбожники, они хотели сломать и разрушить веками сложившийся порядок, а этого бай, конечно, никак допустить не мог. И поэтому Батыр и такие, как он, тёмные бедняки, поняли, что им надо защитить своего бая — тем более, что после победы, сказал бай, каждого, кто не обманет его доверия и честно ему отслужит, он женит — подумать только: ведь без помощи бая нельзя было набрать сумму, нужную для кальма.
Вот таким был Батыр, в свои двадцать семь лет лишь в мечтах и снах касавшийся девушки, когда в полной своей форме: винтовка в руках, погоны на плечах он нёс свою караульную службу — охранял только что отцепленный от общего состава и отогнанный в сторону вагон. Да, таков был приказ и, напружинив все свои мышцы, Батыр готов был выполнить его — охранять этот вагон и не подпускать никаких подозрительных лиц, а если потребуется — и стрелять; сначала вверх, потом в нарушителя.
Вот теперь в этом месте нашей истории появляется женщина. Кто она, откуда, где родилась и как воспитывалась до этого дня мы ничего не скажем, это нам неизвестно. Известно другое: она появилась на станции в ночь на двенадцатое июля 1918 года, то есть в ту самую ночь, когда в результате переворота власть в Ашхабаде временно перешла в руки контрреволюционеров и шла травля и расправа с большевиками; да, как вспоминали потом, именно в эту ночь,
И вот в час, когда сгустились южные сумерки и небо, как сказал бы поэт, набросило на своё лицо покрывало черноты, мимо Батыра, зорко охранявшего вверенный ему пост, проскользнула бесплотная фигурка. Вполне может быть, что другой часовой, менее добросовестный, чем Батыр или с менее острым зрением на заметил бы этого, но Батыр заметил, и, подождав пока человек, легко скользивший в темноте по направлению к стрелочному переводу, поравняется с ним, он вскинул, как полагалось по уставу, свою винтовку и крикнул:
— Стой! Ни с места. Буду стрелять.
Тёмная фигура, словно не слыша, сделала ещё несколько шагов. Батыр передёрнул затвор. По уставу он должен был дать сначала предупредительный выстрел в воздух, и рука его, державшая винтовку, уже подняла её кверху, а палец стал давить на спусковой крючок, как вдруг он понял, что человек, приблизившийся к нему ещё ближе — всего лишь женщина. Из-за женщины такой солдат, как Батыр, не счёл возможным стрелять даже в воздух. Он опустил винтовку и сказал грубо:
— Эй, ты! Давай поворачивай обратно.
Наверное, восемь из девяти женщин смутились бы после такого грозного окрика, но та, что подходила сейчас к Батыру, не смутилась, а наоборот, сказала насмешливо:
— Если у тебя есть жена, ей и кричи: «эй». А я тебе вроде никто.
Голос у девушки был приятный, но насмешка в нём сделала Батыра ещё более неприступным.
— Жена, не жена, — не имеет значения. Находиться здесь запрещено. Поворачивай.
Но девушка смело сделала ещё несколько шагов и оказалась совсем рядом.
— А мне говорили, — сказала она с прежней насмешкой в голосе, — что здешние парни известны своей храбростью. У меня в руках нет ничего, кроме мазутной тряпки. Может ты уберёшь свою винтовку или с ней тебе не так страшно?
Батыр был парнем не из трусливых и от этих слов, сказанных явно с вызовом, вся кровь в нём закипела. Но он был дисциплинированным солдатом и охранял важный объект, поэтому сдержал себя и ответил только:
— Я не боюсь ни мужчин, ни женщин. Но шляться здесь запрещено, а потому проходи подобру-поздорову.
Насмешливый голос спросил:
— А если я тебя не послушаюсь, храбрый солдат, и подойду вплотную — ты в меня выстрелишь?
Надо сказать, что Батыр был в смущении. Будь перед ним любой мужчина, он нашёлся бы что ответить, но что ответить девушке, которая говорит таким дразнящим и вместе с тем таким нежным голосом. Вот она делает шаг, вот ещё шаг, и ещё…
— Ни с места!
Но она подошла к нему вплотную в своём неказистом промасленном комбинезоне, круто вздымавшемся на груди и чуть приоткрыв ворот, обнаживший белую шею, сказала:
— Ну, если ты такой герой, стреляй…
Кем надо было быть на месте Батыра, чтобы выстрелить? Он был неграмотный парень, одурманенный речами своего бая и своего муллы, он был храбрым и исполнительным солдатом, но он был ещё мужчина, он был туркмен, а значит и храбрец, а женщина была так близко, что Батыр мог чувствовать её запах, аромат, который пробивался даже сквозь промасленный комбинезон. Что этой женщине или девушке нужно от него? И, действительно, почему он так набросился на неё. Может быть ей стало просто жаль стоящего на посту одинокого солдата, может быть она так же одинока.