Меловой крест
Шрифт:
Тем временем как-то незаметно стали редеть ряды девиц. Понятно, дисциплина, так сказать, работа, клиенты, жизнь продолжается и прочее… Редели, редели, и, наконец, мы остались в прежнем составе. То есть, втроем.
Шварц, привалившись спиной к стене, расположился на полу. Глаза его были закрыты, рука поддерживала скошенный в сторону подбородок. В другой руке он держал пустой стакан.
Алекс оделся, в задумчивости обошел несколько раз вокруг стула, на котором до этого сидел, и вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь.
— Куда
— Ты знаешь, — продолжал Шварц, — у меня… — он замялся. — Я не смог сегодня ночью. Ты понимаешь… Хотя девушки очень старались. Но у меня ничего не получилось…
Он всхлипнул.
Я посоветовал ему поменьше думать о бабах. О душе пора задуматься. О душе…
Через пять минут Алекс вернулся и бросил мне на колени кипу газет.
— Читай! Твоя работа?
Лицо Алекса было серого цвета.
На первой странице одной из газет, кажется, это была "Комсомолка", я увидел фотографию большого горящего здания, похожего на античный театр, а над ней жирно — "Манеж опять в огне".
Алекс смотрел на меня. Лицо его дрожало. Я никогда не забуду этот взгляд.
В какое-то мгновение я почувствовал в глубине своего сердца порыв броситься Алексу в ноги и молить о прощении… Но усилием воли взял себя в руки.
Я уже усвоил жестокие правила игры в жизнь, в которой на кону стоят успех, слава, деньги, беспредельная свобода и много другое, что хочется хоть раз в жизни попробовать на зуб… Если ты ввязался в эту страшную игру, от многого придется отказаться. В том числе и от слюнтяйства…
Алекс постоял некоторое время, как будто чего-то ждал, потом сказал — как скомкал:
— Жаль…
И ушел.
— Ничего не понимаю, — пожал я плечами, — эти похороны нас всех доконают…
— Не разыгрывай из себя дурака! — набросился на меня Шварц.
— Сема! Что с тобой?!
— Чувствовал я, что ты переменился! — кричал Шварц. — Я же твой друг! Как ты мог?..
Ага, сработало!
Я с трудом сдерживал самодовольную улыбку…
— Сочувствую, — сказал я и с усилием зевнул, — сочувствую и скорблю, но я-то здесь при чем?..
— Врешь, не верю! Сглазил ты! Сглазил! И я не верю тебе! Что я, тебя не знаю! Ты сейчас врешь! Голос подводит! Юлишь и виляешь!.. Что, надоело корчить из себя неудачника! Но какой же болван этот Алекс! Серж, учти, я тебя понимаю. Только я! Я сам такой же… И я всегда был тебе другом… Я целиком и полностью на твоей стороне. Хотя там были мои картины!
— Твои картины, говоришь? Ничего, не расстраивайся… Новые напишешь… Сема, будь другом, сгоняй за пивом.
Глава 25
А дальше жизнь покатилась, полетела, помчалась, понеслась, будто сорвавшись с цепи, поскакала, не разбирая дороги, к пропасти, которая соблазнительно пованивала случайной удачей, тысячу раз купленным и тысячу раз проданным счастьем, вспоенной грязными иллюзиями, завистью и прочими прелестями, недоступными людям с чистой совестью и доброй душой.
Хорошо, наверно, грешить, не сознавая всей гнусности совершаемого греха.
Я же — прекрасно все понимал…
Можно было ожидать, что во мне начнут неистовствовать противоречивые страсти, что меня начнут раздирать сомнения и угрызения совести, но ничего подобного не произошло.
Я был спокоен, как человек, целиком утративший центральную нервную систему. Эмоции бушевали где-то в стороне. В моем же сердце царил покой.
Видимо, я легко привыкаю к собственной подлости. Вот не знал, а то давно бы занялся этим прибыльным делом — совершением ненаказуемых законом преступных деяний. И верно, кому придет в голову привлекать меня к ответственности за сглаз? Дина знала, что говорила…
В течение нескольких недель я с сохраняющей безучастие совестью легко убрал со сцены всех своих соперников.
Надо ли говорить, что Трубачев деятельно помогал мне?
По совету этого мерзавца я нанял группу профессионалов, которые работали над колоссальными полотнами, с которыми я в одиночку никогда не справился бы.
Я только на минутку заскакивал в мастерскую, где полным ходом шли работы над очередным полотном, придирчивым глазом мастера осматривал квадратные метры будущего шедевра, давал сдержанные указания и убегал, сославшись на занятость и оставляя опытным помощникам возможность творить по собственному разумению.
Распаляя себя мыслями о предстоящих удовольствиях, бежал к любовнице или на какой-нибудь обед с известными всей стране людьми, куда меня уже самого приглашали в качестве изысканного угощения.
Расплачивался я со своими помощниками ничтожными суммами, забирая себе практически все, что получал от заказов. И полагал такое распределение доходов вполне справедливым.
Голодный всегда работает лучше сытого. Это я усвоил твердо. Голодный лучше работает потому, что его подстегивает страх перед туманной непредсказуемостью завтрашнего дня. (Нет, какова сентенция!..)
В этой моей подлости нет ничего оригинального. Музеи всего мира забиты полотнами великих художников, где доля участия этих художников была так мала, если не сказать ничтожна, что очень часто ограничивалась тем, что они ставили свое прославленное имя в одном из углов картины. Все остальное делали "негры".
Знаю по себе, нет ничего более приятного, чем такая работа…
Мой новый и опасный друг Трубачев, кстати, его зовут, как и меня, Сергеем Андреевичем — удивительно неприятное совпадение! — говорит, если бы мои