Memoria
Шрифт:
— Просит! Просит свою долю! — закричали ребятишки.
Человек оторвался от бутылки.
— Не обижу! — Хлебнул еще раз и протянул бутылку козлу. Козел жадно раскрыл рот и запрокинул рога. Человек, держа под мышкой балалайку, лил ему в рот, приговаривая: — Пей, Михей, пляши веселей!
Со всех сторон глядели люди.
— Невинную тварь и ту совратили, безбожники, — со скамейки сказала старушка, поправляя платок и качая головой.
— Как совратили, бабушка? — спросила я.
— Да был козел как козел,
— Водку?
— Водки у нас нет, кумышка самогонная. Вольют козлу и идут вместе, песни играют.
Мужик отдал мальчишке бутылку, взял балалайку и запел. Козел шел рядом, покачиваясь. Кругом у ворот хохотали люди.
— Вот какие времена пришли, — вздохнула старушка, — животная и та озорует.
— Нешто раньше не бывало? — отозвался старик у других ворот. — Не твой ли свекор, Матрена Ниловна, так напоил гусей суслом, что они пали как мертвые. Их даже ощипали, думали, пропащие.
— Это было, — нехотя согласилась старушка, — но безобразий таких, чтоб животная песни средь улицы пела, — не бывало.
Так встретил меня древний торговый град Чердынь.
17 августа. Проночевала я у той старушки, с которой разговорилась у ворот, а утром направилась в Бондюг. Там, говорил мне Борис Иванович, живет старичок Иван Лукич, у него есть записи былин, очень старинные. Есть и книги старого письма.
Это может быть: ведь Кирша Данилов, видимо, записывал былины в Приуралье. Может, и я открою такой старый список?
До Бондюга тридцать верст лесами, дойду в два дня, в один трудно дойти, не зная дороги. Заночую в 20 верстах от Чердыни, там есть деревня.
19 августа. Бондюг. Зарисовала и начертила планы построек. Здесь дворы, как крепости, окружают дома. Дома невысокие, не такие, как в Архангельской губернии: по Двине там люди живут во втором этаже, а внизу хозяйственные постройки все под одной крышей. Тут — скотный двор стоит в стороне, амбары, клети, всякие хозяйственные постройки смыкают квадраты двора, а изба — сбоку, окнами на улицу.
Пришла я в Бондюг под вечер. Шла из Чердыни все лесами да лесами, решила проделать путь в один день. Вдруг сразу раскрылись ели, обнаружив поляну, косогор и вытоптанную к речке поскотину. Несколько коров стояли по брюхо в воде.
В кустах послышался лай, мячиком вылетела пестрая собачонка. Показалась потом седая борода и сдвинутая набок войлочная шапчонка.
— Шарик, Шарик, ко мне! Ты, милай, не бойся, он не тронет.
— Я не боюсь, дедушка… Скотинку пасешь?
— Пасу, дочушка, пасу. Здравствуешь! — ответил старик, выходя из кустов. — Ты откелева, девушка?
— Из Чердыни, в Бондюг иду. Далеко ли осталось?
— Версты три. Да ты сядь, девушка. Отдохни.
— Я и то думаю.
Мы сели. Коровы, лежавшие на поляне, повернули к нам головы и посмотрели равнодушными глазами.
— Отдыхают. Тут гнуса нет, ветерок! — сказал старик. — И пастушонок мой притомился, уснул.
Между коровами спал, животом вниз, белоголовый мальчик.
— Не скучно в лесу вам?
— Пошто скушно? То грибы беру, то лапти плету, то со скотинкой разговариваю.
— И понимают?
— Как не понять? Скотина только не говорит, а разум свой имеет. Я их понимаю, а они меня. Как зачну говорить, уши наставят, слушают.
— А звери — волки, медведи — есть здесь?
— Известно, есть. Тут до Уралу леса идут, зверино царство.
— А как нападут на корову?
— Корова знает, что делать. Она замычит, сейчас все сбегутся, кругом станут, рога, как частокол, выставят. Телят, молодь внутрь затолкают. И мычат что есть голос. Я прибегу, кнутом пощелкаю, кричу на него:
«Иди, иди, серай! Хозяину жалиться стану. Ему челобитна писана, тебя пущать не велено». Он оскалится и убежит.
— Какому хозяину, дедушка?
— Лесному, — понижая голос, сказал старик, — кажинный год челобитну в дупле кладу. В наших лесах без наговору да без договору скотину не убережешь. Как на Егория скот выгонят, его со словом обойдешь, огладишь, лесному хозяину поручишь. Бабы яйцам кажну скотинину окатают, яйца пастуху дадут. Который опытный, — старик горделиво посмотрел на меня, — опытный, говорю, пастух — половину ему дает.
— Кому, дедушка?
— Кому, кому? Девка ты хороша, а бестолкова. Царю лесному, знамо кому…
— Ты его видел?
— Видеть его нельзя, а слыхать — многие слышали. И я слыхал. Лонись, как грамоту в дупло клал, слыхал. Он как захохочет, как заплещет ладонями — весь лес затрещал. Это он яйцам да шаньгам возрадовался. И во все летичко ни одного зверя на скотину не подпустил. Потому челобитна крепка была, на бересте писана, в дуплу положена.
У меня даже сердце екнуло.
— Что писано-то?
— Про то говорить нельзя, не твоего это ума дело, девонька, — хмурясь, сказал пастух.
Тут коровы стали вставать. Сначала одна, потом другая. Они медленно поднимали зад, становились на передние коленки, потом распрямляли тело, шевеля ушами, оглядывались. Я раньше никогда не обращала внимания, как встают коровы. Тут наблюдала закон стада. Он поднимал одну за другой. Какая-то нетерпеливая толкнула рогом лежавшую. Пестрая собачонка сразу побежала наводить порядок. Мальчик тоже поднялся, волоча кнут, и, зевая, подошел к пастуху.