Мемуары белого медведя
Шрифт:
— Люди ненавидят все, что противоестественно, — объяснил мне Майкл. — По их мнению, медведи должны оставаться медведями. Точно так же некоторые думают, что низший класс должен оставаться низшим. Все прочие варианты кажутся им неестественными.
— Тогда зачем они построили зоопарк?
— Да, это действительно противоречие. Но противоречивость — главное свойство человеческой натуры.
— Ты меня разыгрываешь!
— Тебе ни к чему беспокоиться о том, что естественно, а что неестественно. Просто продолжай жить своей жизнью и делать то, что тебе нравится.
Размышления о естественности лишили меня естественной способности засыпать
Если бы все шло по заведенному природой порядку, я нашел бы в центре медвежьей берлоги лоно своей матери. Но в центре ящика, в котором я жил и рос, ничего не было. Перед моим носом проходила стена. Моя тоска по миру за стеной — разве это не доказательство того, что я берлинец? Когда я родился, Берлинская стена уже была частью истории, но она оставалась в головах многих берлинцев и отделяла правую половину от левой.
Некоторые люди презирают белого медведя, никогда не бывавшего на Северном полюсе. Но ведь и малайский медведь никогда не был на Малайском полуострове, и гималайская медведица никогда не ездила в Сасебо, где солдаты носят высокие воротники. Мы все знаем только Берлин, и это не повод нас презирать. Мы все — жители Берлина.
— Майкл, а ты? Ты тоже берлинец, как мы?
Он застенчиво улыбнулся.
— Вообще-то, я в Берлине бываю только наездами. Уйдя со сцены, я могу свободно путешествовать. Так что я всегда в движении.
— Где ты живешь?
— Ты когда-нибудь гулял по Луне?
— Еще нет. Представляю, какая там приятная прохлада.
— В Берлине для тебя слишком жарко. Ты мог бы посетовать на то, что у тебя нет кондиционера, но на самом деле так даже лучше.
— Почему?
— Если бы в твоей комнате было прохладно, как в холодильнике, а снаружи — жарко, как в полуденной пустыне, ты бы наружу и носа не показывал. Тебе нравится бывать снаружи?
— Да, я люблю свежий воздух. Мне нигде не бывает так хорошо, как снаружи, — уверенно отвечал я.
— Однажды ты тоже сможешь выйти наружу совсем, как я, — сказал Майкл с улыбкой и исчез.
Как всегда, он не попрощался со мной. Вот и Матиас однажды исчез, не простившись. Слов прощания из уст своей матери Тоски я тоже не помню.
При следующей встрече Майкл рассказал мне, что, если свидание с Тоской пройдет удачно, меня познакомят с молодой медведицей. Кроме того, мне предстояло увидеться со своим отцом Ларсом. Теперь я читал газеты куда реже, чем раньше.
— Не знаю, что и думать о встрече с потенциальной партнершей, — протянул Майкл. — По-моему, они хотят проверить твою способность к интеграции. Это и есть основная причина встречи. У тебя ведь нет психических отклонений?
Я вздохнул, Майкл успокаивающе похлопал меня по плечу и продолжил:
—
В тот день Майкл выглядел бледным, он был куда бледнее, чем когда-то Матиас. Я с тревогой уточнил:
— Ты не болен?
— Нет, просто задумался кое о чем неприятном. Кровь отказывается циркулировать у меня в теле, если я застреваю мыслями где-нибудь. Моей проблемой не был женский пол, я никогда особенно не интересовался им, но я хотел стать отцом, быть близким человеком для своих детей, и никто не мог этого понять.
В прежние времена я находил слова для чего угодно, но это знойное лето лишало меня способности говорить. Каждый день я думал, что жара достигла своего апогея, но на другой день припекало еще сильнее. Когда уже солнце удовлетворится своей работой и остановит пахоту? Майкл приходил ко мне только по ночам, когда температура воздуха немного понижалась.
Я спросил Майкла, на чем он приехал — на автобусе или велосипеде, потому что в одной из прошлых бесед он упоминал, что не любит ездить на машине. Майкл помотал опущенной головой, но ничего не ответил. Я заметил, что его брючный карман пуст, там не поместилось бы даже малюсенького кошелька. Часов Майкл тоже не носил. С головы до ног он был гладким и элегантным, как черная пантера.
Судя по всему, посетителей зоопарка жара не беспокоила. День ото дня перед моим вольером собиралось все больше зрителей. Не только по выходным, но и по будням вокруг него выстраивалась двойная стена из человеческих тел. Поскольку я каждый день пытался вглядеться в людские лица, с какого-то времени у меня развилась дальнозоркость. Я видел ребятишек в детских колясках. Они тянули ручки вперед и плакали голосами пылко влюбленных котов. Лица матерей, стоящих позади колясок, позволили мне понять, насколько разными могут быть матери: одна выглядела измученной и суровой, другая пустой, как голубое небо, а третья изо всех сил радовалась жизни.
В тот день я увидел четыре коляски. Четыре матери были одного роста, будто их вырезали по шаблону, и их веселые лица смотрелись совершенно одинаково. Внезапно я понял, что живых детей всего трое, а в четвертой коляске сидит мягкая игрушка с моей мордочкой. Куда подевался ребенок? Я вздрогнул, не в силах оторвать глаз от женщины с игрушкой в коляске. Пучок волос торчал из ее макушки, точно антенна. Воротник блузки был мятый. Она выглядела в точности такой, какой я представлял себе счастливую мать. Знает ли женщина, что ее ребенок — мягкая игрушка? Устраивает ли ее это?
Игрушка в детской коляске могла бы быть моим покойным братом-близнецом. Я не помнил его, но читал в газете, что брат умер на четвертый день после рождения. С тех пор мертвец так и не вырос. Возможно, он остался младенцем и бродит по зоопарку. Неужели он будет скитаться так годами и десятилетиями?
Жара поумерилась, и мне даже вспомнилось слово «осень». За завтраком я случайно пролил молоко на пол. Служитель положил на пол старые газеты. На одной из страниц я увидел большой снимок Майкла. Из-за дальнозоркости я с трудом разобрал подпись под фото. Майкл был мертв, дата напечатана слишком мелким шрифтом. В тот же вечер Майкл снова навестил меня, будто бы с ним ничего не случилось. Я, должно быть, неправильно понял ту газетную статью. Деликатный вопрос лучше задавать напрямую, но в этом случае я не знал, как его сформулировать. Майкл спросил меня, виделся ли я с матерью.