Мемуары сорокалетнего
Шрифт:
— Взялись. Каждый с угла…
— Снимаем крышку и ставим ее слева…
На хорах в небольшом зальчике играет квартет. Я отхожу вглубь, и тогда взгляд достигает скрытых от меня музыкантов. Две пожилые женщины играют на скрипках, молоденький пацанчик — только что, видимо, закончил музыкальную школу, а может быть, уже и поступил в консерваторию, подрабатывает — играет на виолончели, как он только ее носит, с такой-то худобой, его, видимо, ровесница, девочка играет на альте. Боже мой, как она глядит на своего виолончелиста. Как глядит! Пожилая скрипачка скучно переворачивает ноты.
Как в тумане, сырое лицо Феди, Евгения Григорьевна двумя руками приложила платок
С места, где я стоял, в головах, мне виден лишь кусочек лба Евдокии Павловны, покрытый бумажной лентой, и стеклянный витраж, замыкающий одну стену. Метель кончилась. Если бы Евдокия Павловна смогла сейчас открыть глаза, то увидела бы огромное заснеженное поле — ровное, пустынное, с печальным, стоящим почти у горизонта, продутым ветрами лесом. Ничего не исчезает в природе и не появляется внезапно из ничего. Но, может быть, сейчас над этим полем витают в зарядах остывающей метели души наших близких, души тех, кто своей жизнью на этой земле заслужил себе право остаться здесь, повременить, слиться с природой, чтобы помочь нести бремя жизни живым.
Лети, новая душа! Пусть сполохи мороза и белизна снега врачуют твои последние раны! Лети, душа-труженица, и присутствуй на уроках каратэ, на экзаменах по сопромату, в ночных бдениях и путешествиях по миру!
Пока мы шли обратно к машинам, я все думал о бессмертии. Почему люди, уходя от нас, начинают играть для нас большую роль, чем раньше? Начинают постоянно присутствовать в наших мыслях и поступках? Их, наверное, жизнь приобретает законченный пример для подражания или для соотнесения с нашими сегодняшними делами. Только после смерти Николая я до конца смог оценить широту его характера, незлобивость, умение взять на себя ответственность. А удивительные духовные силы моей покойной матери? Разве все это после ее смерти пролетело ветерком мимо меня? Не отложилось в памяти?
Мне кажется, что они живы, их светлые души руководят мною, они заняли в моем духовном мире место значительно большее, чем занимали при жизни. И что же, для меня, для Феди, для Натальи, для Светланы, для Евгении Григорьевны, для Валерика — многолетний жизненный пример бабы Дуни ушел с ее смертью? Он приобрел другое качество, и его история только начинается, ей предстоит закончиться очень и очень не скоро. Не памятью бессмертна душа, а силой своего примера. Но почему же мне так жалко себя, почему так болит сердце у сорокалетнего мужика?..
У самой машины Евгения Григорьевна привела себя в порядок. Как же тяжело, наверное, ей. Но воистину время врачует. Даже крошечные его дольки.
— Костя, — сказала мне Евгения Григорьевна, — я надеюсь, вы поедете с нами помянуть Евдокию Павловну?
Я посмотрел в глаза Фединой тещи и сказал:
— Нет, к сожалению, я не могу. У меня на заводе реконструкция…
— Напрасно. Соберется очень много народа, все, кто когда-либо бывал в нашем доме и был знаком с Евдокией Павловной, в том числе будет и ваш начальник из министерства. Вы ведь у Павла Семеновича работаете? Может быть, здесь вы быстрее решите вопросы этой реконструкции?
Будут все те, кому поспешно представляли, как патриархальное древо, покойную Евдокию Павловну, за кем она потом мыла посуду, кому подавала чистые полотенца, искала потерянные шляпы и сумки.
Значит, прилетев на три дня в Москву, Евгения Григорьевна хочет еще и закрепить старые связи, встретиться с нужными людьми. Ну, что же общего у сановного Павла Семеновича и Евдокии Павловны? Значит, Светка оттого и не поехала на похороны, что готовит скорбный, но грандиозный прием. Можно только представить, как все будет происходить. Роскошно, но по полному деревенскому чину. На лестничной клетке, прямо у дверей, будет выставлен на табуретке таз, ведро с горячей водой, мыльница и на другой табуретке стопа чистых полотенец — стряхнуть прах с рук. В гостиной накроют стол персон на сорок. Скатерть грубая, холстинная. Только кутья, блины и стопки для водки. А уж после обязательной программы искусница Света и, конечно, внучек Валерочка — вот тебе и каратэ! — начнут вносить «жареных лебедей». Евгения Григорьевна и Светлана — хлебосольные хозяйки. Они в грязь лицом не ударят! А потом все быстренько решится и с командировкой Феди и с будущим распределением Валеры, да мало ли светлых идей в голове Евгении Григорьевны.
А интересно, будет ли старуха лифтерша?
Я что есть силы ругал себя за паскудные эти мысли. Но что я мог с собою поделать, если они были со мною? Я не справился с ними и, внимательно выслушав Евгению Григорьевну, сказал:
— К сожалению, Евгения Григорьевна, я все же не смогу быть.
— Евдокия Павловна, Костя, вас очень любила.
— Я знаю, — ответил я вежливо, без вызова, даже ласково ответил и тут же, вспомнив своего друга, подумал: «Ох, Федя, Федя, друг ты мой дорогой…»
У первого же телефона-автомата, как только мы пересекли Кольцевую дорогу, я попросил шофера остановиться. Было жалко молодости, старуху, Федьку, было страшно снова погружаться в работу, потому что вот он — такой очевидный финиш. Слишком много в себе, слишком много на нервах. В этих случаях я всегда бросался к Наташке.
— Наташа, похоронили!
Она сразу все поняла по моему голосу.
— Ты где, Костя?
— Сразу за Кольцевой, возле «Щелковской».
— Значит так. Садись в машину и езжай в Столешников. Там сразу машину отпустишь. Твою секретаршу и твоего зама я беру на себя. Не волнуйся. На углу Столешникова и Петровки есть рюмочная. Если я не успею встретить тебя у двери, то зайдешь в рюмочную и возьмешь две рюмки водки — они маленькие, по пятьдесят граммов. Сольешь в один стакан и залпом выпьешь. И ничего не бойся. Я тебя найду.
Приезжий
У Маргариты Артемьевны было удивительное чувство времени. Не только летом, но и глухими зимними утрами, когда за окном еще совсем темно и лишь косо ложится на потолок отблеск уличного зеленоватого фонаря, она просыпалась ровно в восемь, потому что Степану нужно было к половине десятого на работу. Иногда она просыпалась раньше и лежала, стараясь не шевелиться, охраняя сон мужа, но ровно в восемь будто бы от какого-то внутреннего толчка выскальзывала из-под одеяла, накидывала на плечи халат, проводила расческой по волосам и только тогда негромко говорила:
— Степа, вставай!
Степан, как всегда, прикидывался, что еще досматривает последний сон. Он что-то мычал, будто спросонок, хмурился, ерзал головой по подушке. Маргарита Артемьевна наклонялась над мужем и так же тихо, но чуть врастяжку повторяла: «Степа, вста-вай», — и тут же легонько, как новорожденного, целовала мужа в лоб. И не успевала она отодвинуть лицо на расстояние взгляда, как глаза у Степана немедленно распахивались и одновременно его руки обхватывали ее плечи. Глаза были ясные, веселые, хитрые. «Вста-ю!» — нараспев, в ее же тональности, бодрым, уверенным голосом отвечал Степан и целовал жену. И Маргарита Артемьевна каждый раз удивлялась тому, как же сильно она любит своего мужа.