Мемуары сорокалетнего

Есин Сергей Николаевич

Степан открыл машину, щеточкой аккуратно обмахнул капот и крышу от нападавшего за ночь снега, потом отомкнул английский противоугонный замок, скрепляющий руль и педаль сцепления, — попробуй перепили, сталь закалена, легированная или еще черт знает какая, во всяком случае, фирма гарантирует даже для квалифицированных угонщиков большие хлопоты, — и медленно, не насилуя мотора, стал выбираться на шоссе.

Каждый раз, когда он вот так, выспавшийся, в чистой крахмальной рубашке, в хорошо отлаженной машине, отъезжал от дома, он думал: боже мой, кто бы мог подумать, что это я. Разве мог он помыслить много лет назад, когда не Маргарита, а именно судьба, судьба ее рукою втащила его в маленькую комнату у Никитских ворот, разве мог он предположить, разве могли подумать его отец и мать, что так крепко пустит он корни в московской почве, так поднимется и так разрастется? А ведь

Маргарита, ее любовь, ее силы, которые она вложила в него, но и он, правда, был учеником добросовестным, усидчивым: институт закончил, работал, добивался. Но первые импульсы дала она. А так бы, может, и оставался еще лет десять кумиром буфетчиц. И каждый раз в эти минуты волна доброго, нежного чувства к жене охватывала Степана. Молодец, Маргарита! И он, Степан, ее любит. По-своему, но любит. Он, конечно, живой, здоровый, привлекательный, женщинам нравится, он, конечно, не монах, не человек позапрошлого века, чтобы пронести без напряжения верность одной женщине через всю жизнь; конечно, лет через пять после их свадьбы у него были романы, даже, он бы сказал сам себе, интересные, с женщинами интеллигентными — Маргарита привила ему вкус к определенной духовности в отношениях, — но и сейчас ему ничто человеческое не чуждо, и в свои сорок лет он все равно чувствует жизнь пряно, полно, хотя, конечно, и понимает: стареет. С каким интересом вглядывается он сейчас в юные девичьи и женские лица! Что ж, это закономерно… Но одно тем не менее знает твердо: с Маргаритой у него на всю жизнь. Она бы совсем счастлива была, Маргарита, если бы только иметь им сына.

А вот Светлана уже имеет. Оно цепкое, это молодое поколение. Светлана все просчитала, выверила и позаботилась только о себе. Чего же хочет дальше эта молоденькая кассирша, живущая на сто сорок рублей вместе с сыном и матерью? Его она хочет, Степана. И когда получит, сожрет, наверное, с потрохами. Но пока еще не получила. Он ведь, Степан, тоже зубастенький. А сынок его пусть растет…

Почти два года назад Светлана, а тогда ей только-только исполнилось девятнадцать, сказала ему: «Не бойся, в партком не пойду, но ты будешь мучиться, что твой единственный ребенок растет на стороне».

Все сообразила дотошно, как в аптеке. Ведь он договорился с первоклассным врачом, устроил молоденькой кассирше бюллетень по другому поводу, и вдруг она жестко и твердо, как и подобает дитю времени, заявила: «Буду рожать. Мне хочется ребенка». — «А что будет со мною?»— спросил он. «А ты будешь мучиться…» Все сообразила. Даже сына ему показала лишь единожды, через неделю после роддома. Ребеночек лежал в каких-то тряпочках, пускал пузыри. Глаза у него были мутные, живот большой, ручки и ножки тонкие, слабые. «Ну, из-за такого я буду мучиться? — подумал чуть иронично Степан. — Лишь бы Светик не подняла шума». Не подняла.

Разворачиваясь возле конторы, он цепким хозяйственным взглядом окидывал двор: снежок от крыльца откинут, штабеля шифера аккуратно обметены, в дальнем конце двора кладовщик Араслан вместе с клиентом подбирает под навесом щиты и материалы к разборному дому. Пожилой мужчина, о котором вчера звонили из главка, стоит со спецификацией — большим инвентарным альбомом в руках, а четверо рабочих таскают и складывают отобранные детали в трейлер. Мужчина в приталенной, по последней моде, волчьей шубе и ондатровой шапке. Ради простенького клиента начальник главка звонить не будет. Дачный бум, все они помешались на недвижимой собственности! Построит дом, а через полгода вновь приедет за какой-нибудь немыслимой фурнитурой, вагонкой для отделки, за цветным кафелем. Видно по всему: шуба въедливый и денег на ветер бросать не желает, наклоняется, считает доски. Араслан сразу делает гримасу обиженной добродетели. «Считай, считай, — улыбается про себя Степан, — хоть двадцать раз все перемерь, но ты не знаешь Араслана, волчья шуба, а это большой мастер. Если даже поставить сюда трех контролеров с карманными компьютерами, он все равно из пяти продаваемых за педелю садовых домиков выкроит один лишний. Считай не считай, а когда ты будешь свой домик собирать, то не хватит у тебя либо десяти квадратных метров полового бруса, либо пяти пачек облицовочной щелевки, либо полкубометра обвязки, и ты будешь грешить на своих рабочих, на соседей, на кого угодно, но только не на Араслана, потому что сам, собственноручно все пересчитал и перемерил!» Но ему, Степану, лучше всего этого не знать, он и не знает, он только догадывается. И все же на всякий случай, выходя из машины, подзывает Араслана.

— Здравствуй, Араслан, пожалуйста, будь поаккуратней, чтобы никаких от покупателя не было жалоб.

— Хорошо, Степан Андреевич, я все понимаю. Сделаем, — улыбается Араслан всеми своими золотыми зубами, — все в лучшем виде.

Легкие ботиночки разъезжаются по свежему снежку, Степан заглушил машину, поставил таймер на пять сорок, закрыл и вошел в контору.

Со вчерашнего дня он думал об этой встрече. При свете ночника он читал журнал «Лесное хозяйство», на соседней кровати, поставленной впритык к его, читала что-то с карандашом в руке Маргарита Артемьевна. Времени уже было около одиннадцати. Степан полистал журнал, положил его на пол у постели и привычно потянулся, чтобы поцеловать перед сном Маргариту Артемьевну. Целуя жену в теплую, пахнущую ночным кремом щеку, он подумал: «Завтра после двух увижу Светлану».

После заснеженного, облитого светом двора в конторе было совсем темно. И только в конце коридора белым прямоугольником светилось окно. И вдруг на фоне прямоугольника она появилась. Он даже не оглянулся вокруг, а сразу кинулся к ней.

После рождения сына Светлана действительно в партком не пошла. На базе было известно, что кассирша родила сына, бухгалтерша перестала брать с нее малосемейный налог, и местком все время чего-то ей подкидывал как матери-одиночке. Конечно, как и положено, с ней поговорили представители администрации и общественных организаций, но все вынесли ощущение, что отцом, наверное, является какой-нибудь под стать легкомысленной кассирше патлатый юнец, а может, и не знает она, кто отец. Степан и тот несколько раз спрашивал: «Света, а это мой ребенок?» — «Возможно», — отвечала Светлана, и это «возможно», за которым стояла, конечно, правда, но стояли и неопределенность, расчетливый садизм, сводило Степана с ума.

Светлана хотя и не показывала ему сына, но не скрывала, что Степан ей по-прежнему мил и что она не собирается ни устраивать ему скандала, ни отказываться от встреч с ним. Раз в неделю они ездили куда-нибудь в ресторан, а потом в пустую квартиру друга Степана, работающего за границей. И всегда Степан задавал один и тот же вопрос. Он пытался застать ее врасплох. Спрашивал в конце ужина после трех-четырех рюмок коньяка, в минуту страсти, прижимая свои губы к ее прохладному круглому ушку: «Света, а это мой ребенок?» И неизбежно получал: «Возможно».

И еще он пытался заставить ее показать ему еще хоть раз сына. И каждый раз он, Степан, взрослый сорокалетний мужик, поражался, как легко и органично Светлана уходила от его просьбы и с какими царапинами на душе выходил он из этих ситуаций. Как разнообразны приемы у этой двадцатилетней девочки! «А зачем тебе? Ты же бросил своего сына». Или: «А ты уверен, что это твой сын?» Или: «Я не могу этого сделать. Мальчик только что перенес воспаление легких». — «И ты молчала?» — «А какое отношение мой сын имеет к тебе?» Как же она трепала ему нервы в этих перепалках! Но почему через родившееся раздражение она становилась все желаннее и привлекательнее? Почему ее несложный, жестокий и прямолинейный внутренний мир начал для него быть почти столь же притягательным, как внутренний мир жены?

…Пока она шла навстречу, Степану тревога запала в душу: не случилось ли чего-нибудь? Вчера Светлана подписывала поручение в банк, значит, на работе должна быть только к двум, а с утра в банке. И тут же какие-то неясные тени замелькали в его сознании: такой же солнечный зимний день, у него билось сердце, ботинки разъезжались на свежем снежке, когда он подходил к подъезду. Ну, конечно, сын родился у него ровно год назад! Все точно! Сходятся и погода, и день, и число. Наверное, Светлана и заехала с утра на работу, чтобы удостовериться, помнит ли об этом он. Ну, конечно, это его сын: помнит он о его дне рождения скорее сердцем, нежели умом. И все же он спросил:

— У тебя ничего не случилось?

— Нет. Почти нет.

— А все же?

— Я решила отдать тебе твоего сына. Но не даром.

— Взамен?

— Взамен тебя. И сроку тебе три дня. Если приедешь до воскресенья, выйду за тебя замуж, если нет — выйду за другого.

— Но пойми, Светлана, я ведь не один.

— Я сказала все…

4

В половине девятого энергично протопал через школьный подъезд последний опоздавший — это уже десятиклассничек, без шапки, с тремя тетрадочками под мышкой. Развиднелось. Под окном рыкнул на газу хорошо отрегулированный мотор Степановой машины, потом на коротком участке проезда между домами на секундочку алые «Жигули» Степана возникли в обзоре. Как всегда, на этом месте Степан два раза ударил по тормозам и два раза мигнул стоп-сигнал — договоренный прощальный знак жене. Теперь уже началось утро Маргариты Артемьевны.