Мемуары сорокалетнего
Шрифт:
Буйный и любимый ее муж — правдоискатель. Она мучается, как мышь, все тащит в дом, старается, чтобы они жили лучше и престижнее, а он все делает ей замечания:
«Надо жить жизнью людей наших возможностей и нашего круга». Ее вот иногда за киноартистку принимают. Когда девушки с работы приходят к ним в гости в дом, то разевают рты не только от Володиных кубков и медалей, но и от всего стиля, от импортной кухни, от посуды, от книжных шкафов: «У вас как у писателей или у артистов». Она ведь ни на что не претендует, она все о себе знает; она, Олечка, — мужской парикмахер высокого класса. Мастер. И мало это, и много. Смотря с какой стороны зайти…
Ей ведь не пятьдесят, где уже не свернуть, а всего двадцать пять. И отражение в стеклах витрин говорит — у нее не только золотые руки, но и золотые, до плеч, волосы и фирменные глаза. Быть может, ничего еще не поздно? Почему она в последние годы так недовольна своей жизнью? Чего ей еще хочется? Володю своего она любит.
Работа, магазин, детский сад, рубашки для Володи, себе и Наташке постирушки, прачечная. А где же это, хоть одно звездное приключение в жизни? Хоть один миг, который можно вспомнить? И как мать отговаривала ее от того, чтобы она в семнадцать лет выходила замуж за Володю. Может быть, мать и была права? «Это сейчас, пока он молодой и здоровый, — он король, а что дальше? Была бы у меня, Олька, твоя красота!»
Красоты у мамочки было столько, чтобы родить ее, Олечку. А вот корысть была: очень маме хотелось вальяжно, не торопясь, со всеми подробностями рассмотреть иные страны, красивой жизни хотелось. Оттого и была она против раннего замужества за спортсменом, все на лучшего жениха надеялась. Мамочка даже репетитора подыскивала на случай основательной поездки за рубеж. «Ты хоть скажи, Ольга, страна-то тебе какая нравится? Швеция, Скандинавия или какая-нибудь Колумбия?» А Олечкиным воображением владела Италия: небо синее, песни и танцы на улицах, Марчелло Мастрояни, Везувий, звонкое обращение «синьора». Не девушка, а синьора! «Италия, мамочка», — сказала тогда Олечка. «Красивая страна, — сказала мамочка. — Робертино Лоретти. Ты у нас беленькая, значит, будешь черненьким нравиться, а детки будут смугловатые. Только макароны не ешь, порода у нас склонная к полноте». — «Хорошо, мамочка, макароны есть не буду».
В семнадцать лет была она, голубиная душа, невинна и не искушена до изумления, а ведь уже работала в интуристовской гостинице, на «фирму» насмотрелась.
А тут купилась.
Володя как вошел в музей, в зал, где Олечка несла свою вахту, так и обомлел. Ни на какие картины не смотрит — только на Олечку. Подошел поближе, курточка на нем, джинсики, сумка через плечо, мокасины на каучуке. В двух шагах остановился, тоже молоденький еще, зелененький, усатенький, покачивается на каблуках, смотрит пристально ей в зеленые глаза и как брякнет: «Мама миа! Манифик!»
А у Олечки так сердце и оборвалось: он! И по заранее разработанному плану она глазки потупила и, не поднимая (так ресницы заметнее), говорит: «Грацио, синьор. Вам нужна моя помощь…» А уж потом ожгла крепким, как самогон, славянским взглядом.
Нет, ей есть что вспомнить, гневить она, Олечка, бога не станет. И тут же опять какие-то ослепительные видения возникли у нее в голове. Видения какой-то иной, несколько киношной, но увлекательной жизни, которую она упустила, имея в арсенале собственную красоту. «Не реализовалась, — с грустью подумала Олечка, — а ведь последние дохаживаю молодые годы».
В утренние часы клиентов парикмахерской еще не было. Олечка, не торопясь, переоделась в нейлоновый халатик, перемолвилась с товарками и принялась организовывать свое рабочее место. Расставила флаконы с шампунями и одеколонами, проверила ножницы, расчески и подточила на оселке бритву, заложила в тумбочку запас салфеток, полотенец и чистых пеньюаров, чтобы все лежало красиво, неким изящным натюрмортом, — слово это Олечка знала с того времени, когда «увлекалась» изобразительным искусством, — и было удобно. Занимаясь привычным делом, Олечка не прекращала думать о своей семейной жизни, о Володе, о звонке из Рима, который надвигался с каждой минутой.
Десять дней назад, ровно через месяц после отъезда, позвонил Джельсомино. Он быстро забормотал в трубку, мешая известные ему русские слова с итальянскими, из обилия которых Олечка, как курочка по зернышку, выбирала знакомые и все равно ничего не понимала, но чувствовала, что милый и застенчивый Джельсомино на этот раз полон решимости.
Вся парикмахерская столпилась в подсобке вокруг телефона, жадно наблюдая подробности международных контактов. Но, несмотря на моральную поддержку болельщиц, раскрасневшихся от возбуждения, Олечка так и не смогла пробиться к смыслу темпераментных речей своего зарубежного поклонника. И, как всегда бывает с человеком, не понимающим чужого языка, начала корежить родную речь. Тогда в трубке что-то хрустнуло, и раздался твердый женский голос, который вежливо, безукоризненно округло формулируя русские фразы, сказал: «Синьор Джельсомино просит передать синьоре Ольге, что через десять дней он позвонит ей вторично, чтобы узнать ее окончательное решение относительно того предложения, которое он сделал во время его пребывания у нее на родине. Синьор Джельсомино, — продолжал упиваться округлостью своих оборотов голос, — не намерен больше терпеть никакой уклончивости. Синьор Джельсомино посылает синьоре Ольге свои дружеские приветы. До свидания, синьора». В трубке послышались резвые гудочки отбоя. «Чао, синьора», — сказала Олечка. «Ну что?» — зашептали вокруг подруги. «Он требует конкретного ответа: «да» или «нет». — «Доигралась», — сказала уборщица Тамара Павловна. «Дура ты, Ольга, чего тут раздумывать, соглашайся», — сказала маникюрша Клава, проводя наслюнявленным пальчиком по выщипанным бровкам. «Давно твоего Гарибальди пора послать в болото, — сказала бригадирша Нонна Владимировна. — Ты думаешь, глупенькая, он от одной любви тебе такие авансы мечет? Он расчетлив, как арифмометр. Себе — красивую бабу, а в свой салон — классного мастера». — «Что вы, Нонна Владимировна, везде подозреваете выгоду, — возразила Клава. — Здесь нежные чувства, не то что у наших футболистов: залил стакан и — в кусты. Здесь европейское воспитание. Вы только вспомните: когда он первый раз появился у нас в парикмахерской, у него галстук, носовой платок в кармашке и носки — все было одного цвета. «Вы сдурели, девы, — Олечка всех призвала к порядку. — Куда же я от своего Соломина денусь! А ты, Клава, чего это ты начала сводничать?» — «Нет, ты, Ольга, подумай, — Клава решила последнее слово оставить за собой, — подумай, такой шанс светит в жизни единожды».
Тогда, после телефонного звонка, Олечка решила, что все это хиханьки-хаханьки. Десять дней — целая вечность. Десять дней она еще понаслаждается своей возможностью. Другие тогда были заботы, а главное, надвигающийся день рождения Володи. Столько за это время может еще случиться. И вообще, первоначально она отнеслась к разговору несерьезно, хотя вся эта история и льстила ей, придавала вес в глазах подруг, близких. Она даже мужу, конечно смеясь, как несерьезное, между прочим, сказала: «А мне мой Мастроянни по телефону звонил и сделал предложение». — «В который раз?»— спросил Володя, не отрывая глаз от газеты «Советский спорт» и продолжая жевать, — он ужинал. «В третий». — «Придется ему при встрече наломать изящную холку. Не будет тогда настырничать». — «Да я тебе правду говорю», — Ольга попыталась вызвать в муже хотя бы тень ревности. «И я тебе говорю правду. Заодно с твоим Мастроянни и тебе достанется». Не отрываясь от газеты, Володя попытался левой рукой шлепнуть жену, Олечка увернулась. Но во время подготовки ко дню рождения, чем ближе подходил срок нового звонка Джельсомино, в ее размышления все навязчивее стал вползать этот «шанс». А что? И конечно, никуда она не собиралась, даже образ влюбленного Джельсомино в ее сознании был какой-то стершийся, неопределенный. И совсем неплохо ей было рядом с Володей в их трехкомнатной квартире, но, с одной стороны, очень Олечку беспокоила мысль, что совсем недавно жили они с Володей веселее и неожиданнее, а вот перестали. Может, он ее любит меньше? А с другой — «шанс». Если бы его не было, так и бог с ним, а теперь упустить жалко. «Шанс» жалко, не Джельсомино.
…Клава все заметила верно. Первый раз Джельсомино появился в парикмахерской совершеннейшим щеголем. Платочек в кармане пиджака, носки и галстук — все было в тон, одного цвета. А какой был костюм, какие ботинки, какие часы на запястье! Джельсомино вошел в зал утром, когда никого из посетителей не было. И сразу же возникла немая сцена: пять девушек-мастериц, бригадирша Нонна Владимировна и маникюрша Клава застыли в восхищении от импортного красавца.
Джельсомино чуть помедлил у порога, собирая урожай застенчивого восторга, обвел присутствующих томным и внимательным взглядом. Будто двигалась телекамера и, задерживаясь на каждом, снимала крупно портреты. Сначала общий план, потом каждую из присутствующих женщин, которые под ласковым взглядом Джельсомино выправляли плечи, подтягивали животы, выпрямляли спины, охорашивались, как птички на солнце. Когда взгляд дошел до Олечки, в нем что-то поменялось, будто передернули диафрагму, сменили оптику. Взгляд Джельсомино вцепился в Олечку, вобрал в себя и медленно просмаковал и ударные славянские глаза, мягкие волосы, падающие на лопатки, и совершенную, как ракета, фигуру, которую халат скорее обнажал, нежели скрывал. Взгляд Джельсомино потерял свою остроту и засветился южной, чуть приторной теплотой и восхищением. Тут и Олечка поняла, что заезжий красавчик сядет к ней, и инстинктивно сделала шаг в сторону. Подруги по работе потом проинтерпретировали это как некую ее особую ловкость и даже коварство.
В первые секунды все плыло перед глазами юной Олечки.
Не каждый день видишь платочек, галстук и носки, подобранные в тон. Она расслышала слово «синьора»— не обиделась, обручальное кольцо она постоянно носила на безымянном пальце левой руки, — какие-то другие округлые слова. Память ее вытолкнула из полузабытого: «Грациа, синьор!» — и, засмущавшись от своей лингвистической раскованности, Олечка улыбнулась той самой растерянной улыбкой, которой когда-то сразила бравого биатлониста. То есть она улыбнулась так, как мог улыбнуться только сам демон кокетства.