Мемуары сорокалетнего
Шрифт:
К стрельбищу австрийцы все же нагнали Володю и отстрелялись на своем рубеже первыми. Подходя к огневому рубежу, Володя краем глаза заметил, что его мальчики тоже заняли места и держат в руках оружие. «Пиф-паф, ой, ой, ой, убегает зайчик мой», — почему-то пришел в голову детский стишок. Володя поднял карабин, совместил на одной прямой цель и мушку в прорези прицела и медленно повел курок на себя.
И в этот момент он вспомнил Олечку! Ее волосы, тонкую розовую кожу на скулах и зеленоватые, глубоко посаженные глаза. «Володя, Володя, Володечка…» Ему даже послышалось: «Не торопись». Но «не торопись»
Почему-то он знал, что не промахнутся и ребята. Ему был знаком этот запал уверенности, который идет от первого на лыжне.
На промежуточном финише несколько изумленный Сергей Константинович крикнул Володе: «В гонке ты отстаешь от первой команды на сорок секунд, от австрийцев — на двадцать, но у первой — круг штрафняка на стрельбе, а у австрийцев — один «капнул», отстает. Не сорвись, Володя».
Уже тогда Володя знал, что гонку выиграет.
А разве теперь он не сможет вытянуть, выиграть свою давнюю, так резво начавшуюся гонку? Он еще поборется. «Олечка, дай-ка, золотце, свой карабин на мое плечо. Ну, теперь ничего лишнего, стало легче, теперь жми, наверстывай. Мы еще с тобой придем первыми на финиш. Давай, Володя, жми, ты лидер, опытный боец, придержи дыхание, точно совмести мушку и цель. И — бей!»
«Кого же мы первого возьмем под мягкие, нежные жабры?» — размышлял Володя с некоторой даже ленцой, листая свою записную книжку. Кого «первого? Овощной магазин или «Мясо», «Автосервис» или «Универсам»? Но и здесь в самом названии магазинов, кажется, есть какая-то всеобщность и всеобъемность.
Голос директора «Универсама» — «на красный свет поворот на улице Трудовых Резервов» — был разведочно-неуверен. Да, он помнит и улицу славных резервов, и доблестного гаишника, и его собственный, директора, призыв обращаться, когда трудно. Так в чем трудности у представителя порядка?
— Я, понимаете, — врал Володя, потому что его правда выглядела бы в глазах нормального, довольного жизнью человека как полная и вопиющая ложь, — собираюсь покупать машину…
Будто бы предвосхищая окончание фразы и неизбежную просьбу о долге, на другом конце провода установилась глубокая, как обрыв связи, тишина.
— Вы меня слышите?
— Слышу.
— И вот, — продолжал Володя, — я испытываю нужду в деньгах…
Тишина приобрела густой космический характер.
— Но денег я ни у кого просить не собираюсь, — наконец-то договорил мысль до конца Володя.
— Так, так… — Тишина разрядилась, снова стали слышны электрические шорохи, и с другого конца провода послышалось повеселевшее и заинтересованное: — Слушаю. Слушаю, Володя, с большим вниманием.
— Мне нужно срочно продать вещи, принадлежащие мне. Дефицитные, новые, по государственной магазинной цене. Без переплаты. Срочно, сегодня. Никакой наценки нет.
— Слушаю вас, Володя, с большим вниманием, и хотя это не телефонный разговор, но что именно вы хотели бы продать?
— У меня в доме, — Володя медленно переводил глаза с предмета на предмет, — есть три ковра машинной работы, хрустальная люстра, несколько сервизов, кое-что из импортной электроники, книги…
— Так, Володя. Я вас понял. Одну минуточку, я подумаю. — Опять по проводу побежали шорохи помех, но легкие, как бы украшающие разговор электрической вязью, а не усугубляющие значение каждого слова. — Значит, так, если я правильно понимаю, мы, Володя, территориально с вами соседи?
Володя подивился профессиональной памяти торгового работника, потому что при том давнем («на красный свет на улице Трудовых Резервов») разговоре, пятиминутном разговоре, он, Володя, обмолвился, где живет.
— Правильно. У нас даже три первые цифры телефона одни и те же: у вас в магазине и у меня дома. Это три остановки на автобусе.
— Вот и прекрасно. Через полтора часа у нас в магазине начинается обеденный перерыв, а до этого я расскажу о вашем затруднении кое-кому из своих доверенных людей, своим сотрудникам. Я полагаю, что их это может заинтересовать, и в обеденный перерыв они к вам подъедут. Хорошо?
— Хорошо! — Володя был потрясен гениальной сообразительностью своего знакомого.
— Тогда давайте адрес и ждите. В час по-вашему, по-государственному в тринадцать, — шутил универсамщик, — ну, в тринадцать пятнадцать мои люди будут у вас.
К назначенному времени Володя провел всю подготовительную работу. Боже мой, сколько труда висело на стенах, стояло невостребованного в шкафах! Ведь деньги — это тот же овеществленный труд, учила политэкономия. Значит, он ломал горб не для того, чтобы жить свободно и удобно, а для того, чтобы «быть как все», чтобы девочки из парикмахерской разевали рот на его квартиру. А сколько на все это ушло времени из жизни, которое никто ему ни за какие деньги не вернет.
Володя ходил по комнате с блокнотом и фломастером, на все ненужные, по его мнению, вещи делал, как в магазине, бирочки, хорошо еще, что не подводила память. Да с Олечкиным характером и не забудешь. Сколько раз она ему говорила: «Ковер стоит восемьсот рублей, а ты по нему топаешь в сапожищах!» Очень хорошо. Он так и напишет: «Ковер — 800 р.». А на картонной обложке блокнотика он сделает другую пометку: «Ковер. 20 минут пылесосом 4 раза в месяц». Это главное, что он получит обратно. А не деньги за этот ковер. Свободный, лишний, подаренный ему 1 час 20 минут в месяц — для жизни. Для безделья, для лежания, для бега трусцой, для чтения, для прогулки в пивбар, для ужения рыбы, для пляжа, для мультиков с Наташкой.
Хрусталь. «Ваза — 300 р.», «Ваза — 180 р.» («опять твои друзья пепел от сигарет насыпали в вазу на телевизоре, а она 180 рублей стоит»). «Крюшонница с подносом и стаканами — 800 рублей». Кстати, из этой крюшонницы чешского производства ни разу не пили даже кваса, но два раза в году ее — к 1 Мая и к 7 Ноября — моют теплой водой, а потом холодной водой с нашатырным спиртом, чтобы блистали грани на изломах. «Хрусталь, — запишет он на обложке, — 4 часа в год». А есть еще этикетка на лишние книги, которые надо перетирать, на две ондатровые шапки (мех будет дорожать!), которые выйдут из моды и которые сегодня надо пересыпать нафталином, махоркой, апельсиновыми корками, чтобы не сожрала моль.