Мемуары сорокалетнего
Шрифт:
— Я квартиру оставляю тебе, — почему-то внезапно, против принятого раньше решения, крикнул он ей вдогонку. А про себя подумал: «Ладно, ладно, я себе наживу».
— Зачем? — холодно, четко, лекционным голосом ответила из кабинета Маргарита. — Квартиру мы разменяем, я тебе напишу доверенность.
И он, Степан, тогда подумал: «Ну что ж, самое трудное уже позади, теперь главное — быстро-быстро собраться, а слезы, рыдания будут потом, уже без него, проспится, отрыдается, бабы — народ отходчивый. Она не пропадет, — успокаивал он себя, — квартира у нее есть, машина, специальность, обстановка, может, еще найдет какого-нибудь отставного подполковника. Быстро, Степан, быстро!»
Но пока он метался по квартире, заталкивал
— Ступай, если решил. О главном договорились, об остальном — потом. Обо мне не волнуйся. Время — под горку. Анны Карениной из меня не получится. Справлюсь. Буду доживать с книжками. Когда тебя, как старую, ненужную тряпку, выкинут, возвращайся. У тебя сейчас просто трудный возраст. Но я-то знаю, — она повернула к нему заплаканное лицо, — последний в жизни стакан воды я тебе подам. Валяй, Степан, давай рви, как говорят мои студенты, в другую, новую жизнь. Ты сейчас, как мальчишка, хочешь новую игрушку, ну так беги, беги скорее, но только когда-нибудь, если тебе будет плохо, вспомни эти мои слова.
Слова ее укусили Степана крепко. Втесались в память. Намертво. Так и жить ему с этой маленькой тревогой, перемалывать ее, как от мозоли страдать. Да и живет человек в сплошной коросте своих больших и маленьких страданий. Все время что-то жмет, давит. И тут Степан со всей очевидностью внезапно понял, отчего пять минут назад проснулся. Потому что в ночной тишине вдруг резко и отчетливо снова, как и пять минут назад, услышал четкий и тихий, как морзянка, стук в низкое окно. Светлана сквозь сон, видимо, тоже услышала этот стук. Тело ее мгновенно напряглось, и мгновенно, выбросив, чтобы опереться Степану на грудь, руку, Светлана, как гимнаст через коня во время опорного прыжка, соскользнула на пол — в полутьме, словно лезвие, мелькнуло ее тело — и, босая, раздетая, подбежала к окну. Степан видел, как она снизу приподняла занавеску и, прижавшись к стеклу, сделала какой-то знак.
— Кто это? — тоже вскакивая с постели, спросил Степан, больше всего на свете боясь в этот момент какого-то страшного известия о Маргарите. Повернувшись спиною к окну и глядя почти прямо в лицо Степану, Светлана ответила:
— Это пьяный шофер дом перепутал. — Она говорила с нарочитой правдивостью, позевывая. — Наверное, картошку ворованную привез или за самогоном: соседка-бабка варит из сахара, вот шофер дома и спутал.
Но Степан из-за плеча Светланы уже разглядел: через двор по тропинке в сугробах перебежал базовский шофер с «Москвича», Алеша. Степан узнал его курточку, и когда Алеша, открывая калитку, обернулся к окнам, блеснула, как сабля, белозубая злая улыбка.
Часа в четыре ночи кончился бензин. Степан подтолкнул машину к обочине и огляделся. В редких фонарях густо парил бассейн «Москва». Сколько же он покрутил по городу? Скоро рассветет, и пойдет городской транспорт. Но сидеть на месте и ждать он не мог: то стремление к движению, к свободе, к какому-то пути или к бегству, которое возникло у него, когда он увидел блеснувшую в свете уличного фонаря улыбку Алеши, а потом сытый, уверенный в себе, своей молодости и правоте взгляд Светланы и собственный стыд, охвативший внезапно, как безотчетный страх, гнали его куда-то, не давали остановиться. Он знал, что не усидит на месте, что для самосохранения ему надо куда-то двигаться. Но куда?
За ночь выпал снег, и, хотя громыхающие лемехи снегоуборочных машин отгребли его к тротуарам, на Гоголевском бульваре засыпало все тропинки, и, шатаясь по снежной целине, Степан вдруг с радостью заметил: ноги уже промокли. И как случалось в детстве, сразу возникли себялюбивые мечтания: вот он простудился, заболел, умер, лежит в гробу молодой, красивый и вокруг плачут. Он силился разглядеть, кто же плачет: увидел Маргариту, стоящую с мокрым платком, поднесенным к глазам, свою мать с румяным старым лицом, а вот Светланы и своего маленького сына не увидел. Были ли они? Были ли они? Была ли эта любовь? И не напоминает ли беззубая улыбка сына победную, как взмах сабли под русыми усами, улыбку шофера Алеши? Вот и итоги: ни жены, ни квартиры, ни сына, ни новой любви. Сорок лет… Как же он вернется теперь к Маргарите? Нет, никогда, он еще мужчина, он будет помирать, спать на вокзалах, но не вернется, да и не примет она его. И к Светлане не вернется. Никогда не сможет забыть ее ленивой, позевывающей улыбочки, когда заметался по комнате, собирая свою одежду. Она стояла перед ним голая, наглая, уверенная в себе и своей молодости, зная, что в кроватке спит и пускает во сне пузыри ее самый крепкий тыл — сын! Прочухаешься, пометаешься — и прибежишь. К сыну как миленький прибежишь!
«Ну, скажи же, — замахнулся на нее Степан, — это мой сын или этого ублюдка, который только что стучал в окно. Мой?» — «Возможно, и твой».
Ноги совсем мокрые. Но идти все равно надо. Дойдет он сейчас по бульварам до Пушкинской, сядет в метро, отогреется, потом на Казанском вокзале попьет горячего кофе, съест что-нибудь и начнет думать, что же делать дальше. Коромысло судьбы, которое он качнул, сначала ударило по Маргарите, а вот теперь обрушилось и на него.
Он не простудился.
Той же зимой Маргарита Артемьевна, несмотря на всю свою житейскую непрактичность, подыскала вариант и разменяла трехкомнатную кооперативную квартиру в Теплом Стане на две однокомнатные. Сама переехала поближе к университету, на улицу Волгина, а другая квартира оказалась ближе к Окружной. Она защитила докторскую диссертацию, по-прежнему ездит на «Запорожце»; но маршруты у нее не длинные: университет, Ленинка — и домой. Ведет она рациональный образ жизни: с одиннадцать ложится спать, рано встает и ходит на плавание в открытый бассейн «Москва». Но иногда весь этот продуманный режим ломается от ночных телефонных звонков. Маргарита Артемьевна знает, кто звонит, но не поднимает трубку, и только на лице ее, как чувствует она сама, возле губ появляется брезгливая, отчужденная складочка. Она лежит в постели и слушает звонки. А звонки, погуляв по ночной квартире, умолкают, так и не вымолив себе прощения.
Стекляшки, деревяшки…
Подъехав к дому, Володя Соломин припарковал машину не на площадке, а у подъезда. И не стал включать «секретку», спрятанную у него под креслом, а хлопнул дверцей, повернул ключ и — на лифте на свой двенадцатый этаж.
Он вошел в квартиру: было по-летнему жарковато и солнечно. Володя раскрыл тяжелые, на «струне» занавеси — чтобы обивка на мягкой мебели не выгорала и не портился лак на стенке, — распахнул балконную дверь и, пододвинув спинкой к раскрытой двери тяжелое, удобное кресло на колесиках, сел.