Мемуары

Уильямс Теннесси

Я купил ему телевизор в его дом на Бейкер-лейн. Джиджи, наша собака, была с ним — они были неразлучны. А потом он привязался к маленькой обезьянке, купленной мной в Нью-Йорке — нервному существу с очень плохим характером, которому я дал очень подходящее имя — Существо. Я не знаю, почему эта обезьянка так прилепилась к Фрэнки. Меня она не любила.

Однажды я посадил Существо в клетку и отвез к Фрэнки, сказав: «Пусть она побудет у тебя, увидишь, как ты в ней разочаруешься».

Я по-прежнему считаю, что она нравилась мне, потому что я еще не встречал животного, которое бы мне не нравилось…

Поздно вечером в тот же день Фрэнки позвонил мне почти

в истерике. Он выпустил Существо из клетки, и она исчезла.

Вечер был истрачен на бешеные поиски Существа. Через два или три часа я отказался от розысков, но Лошадка продолжал искать. Где-то ближе к полуночи или на следующее утро Фрэнки снова позвонил.

Снова весь в истерике.

— Она вернулась, она вернулась! — кричал он.

— Что?

— Она только что выползла из-под кровати — это единственное место, где мы ее не искали, а она все время была там.

И он начал плакать…

Через несколько недель я попросил Фрэнки вернуться домой на Дункан-стрит. Я боялся, что он откажется, потому что Ангел все еще жил со мной, но он не возражал.

Фрэнки занял нашу старую спальню наверху, мы с Ангелом поселились внизу.

Я мог видеть, как быстро он начал таять, и мог видеть, как отчаянно пытается это скрыть — и от себя, и от других. Он притворялся изо всех сил.

Писатель, друг Фрэнки, сказал мне: «Не знаю, на самом деле ли он думает, что у него удалили раковую опухоль, или это самый большой самообман всех времен!»

Шесть месяцев, которые хирурги обещали Фрэнку, прошли, он прожил это время, все слабея и слабея, но не поступившись ни каплей своей гордости. Его, кажется, раздражало, что я так долго оставался этой весной в Ки-Уэсте — практически до середины мая. Дело было не в Ангеле — поэт вел себя с ним просто замечательно, но Фрэнки обращался с Ангелом так, как будто того не существовало — что в то время было похоже на правду — я имею в виду — не было в моем сердце.

Фрэнку не нужны были свидетели его угасания — по крайней мере, такие близкие, как я. Поэтому в середине мая мы с Ангелом полетели на север и сняли домик в Нантакете. Как только мы поселились там, я позвонил Фрэнки и попросил его на лето присоединиться к нам.

К моему удивлению, он согласился.

Я отправился на материк, чтобы встретить его. Была глубокая ночь. Не по сезону холодный ветер дул с океана. Так получилось, что мы опоздали на рейсовый пароход до Нантакета. Я нанял небольшой катер, чтобы он переправил нас — Фрэнки, Джиджи и меня. Холодный ветер тем временем стал ледяным. Фрэнки прижал к себе Джиджи и сидел молча во время этого показавшегося мне бесконечным плавания.

Сразу же стало ясно, что переселение в Нантакет пользы не принесет. Маленький коттедж Фрэнку не понравился — как и мне, но в отличие от меня он почти не мог из него выходить, разве только поесть, если можно назвать едой те крошки, что он мог проглотить. Мне кажется, мы не прожили там и недели. Он вернулся на Манхэттен, и с этого момента у него начались постоянные поездки между Восточной шестьдесят шестой и Мемориальным госпиталем. Рак распространялся неумолимо и быстро, от органа к органу. Фрэнки почти ничего не ел, и его вес упал до сорока пяти килограммов.

Один раз, когда я привез его в госпиталь на кобальт, эту страшную процедуру, которая дочерна выжгла ему грудь, доктор сказал мне: «Все, что мы можем — это увидеть, какой орган следующим поразит рак».

Я отправил Ангела в Ки-Уэст, и мы с Фрэнки остались одни. Он занял спальню, а я спал на длинном диване в узком кабинете.

И каждую ночь —

это особенно больно вспоминать — я слышал, как он запирает двери в спальню. Считал ли он, бедняжка, что я был способен войти к нему и использовать его отощавшее до костей тело для получения сексуального удовольствия? Едва ли. Тогда почему он запирал двери?

Думаю, что делал он это автоматически; наверное, считал, что запирается от смерти.

Ночью мой сон, и без того чуткий, прерывался взрывами его кашля, слышными даже сквозь стену — а я не осмеливался даже окликнуть его.

Сегодня произошло событие, чрезвычайно важное для моей профессиональной жизни: вчера в Нью-Йорк прибыла из Канады Женевьева Бюжоль, она сообщила Билли Барнсу и Питеру Гленвиллу, что берет на себя главную женскую роль в «Крике»,сегодня вечером она улетает в Монреаль, и для окончательного подтверждения Билл будет звонить ей туда.

Когда мы встретились с ней сегодня на квартире Билла, я увидел живую Клер. При встрече я воскликнул: «Вы прекрасны! И слегка тронуты!»

Конечно, ее ответ — невысказанный — мог бы быть такой: «А вы безобразны и совершенно безумны».

Что есть, то есть…

После этого я схватил свой новый красивый костюм, устроил представление — и повез Канди Дарлинг к Сарди. Ее появление, конечно, произвело фурор. Нам дали один из «призовых» столов, и вскоре к нам присоединились трогательный молодой писатель Нельсон Лайон и красивая девушка — его издатель. Я сказал Лайону: «Вы начинаете ту карьеру, которую я завершаю». Я имел в виду, что завершаю собственную карьеру, а не его — давайте проясним сразу. Мы развезли дам по их домам — Канди к Церкви Христианской Науки, а девушку-издательницу куда-то к Восточным шестидесятым или семидесятым — а Лайона я пригласил в свой «викторианский люкс» выпить на посошок, и он оставался со мной, пока я не проглотил свой нембутал. Он очень красив, но мое поведение было фантастически сдержанным.

Последние дни Фрэнки мне вспоминать тяжело и грустно. Но в сердце моем навсегда останутся сила его духа и несломленная гордость.

Из Ки-Уэста прибыл Стиррап; еще один близкий друг Фрэнки, Эль Слоан, тоже проводил с нами почти целые дни. Болезнь пожирала Фрэнка с ужасающей силой. Стиррап умолял Фрэнка, чтобы тот составил завещание — Фрэнки продолжал игнорировать эти несколько неуместные предложения и упорно продолжал цепляться за жизнь. Каждое утро около полудня они с Джиджи выходили из хозяйской спальни и усаживались рядышком на двойное кресло перед телевизором, с одинаковым стоическим выражением лиц и с почти одинаковой болью в глазах.

Мне кажется, они сидели так почти целыми днями, только Джиджи приходилось изредка выходить на балкон по зову природы.

А потом — неожиданно для меня — он вновь собрался ложиться в Мемориальный госпиталь. Когда Фрэнк одевался, я вошел в комнату, чтобы помочь ему, но он отверг помощь. Он снял халат. Его тело, в недалеком прошлом — тело маленького Геркулеса, стало похоже на скелет воробья.

Когда мы вошли в приемный покой Мемориального госпиталя, он в первый раз был не в силах дойти до своей палаты и согласился на инвалидное кресло. Его положили — и это самое страшное — в палату, где все пациенты подверглись операции по поводу рака мозга. Когда я смотрел на них, меня охватывал ужас. Я умолял его не оставаться в этой палате, а лечь в одноместную. Он ответил резко: «Для меня это уже не имеет никакого значения, мне лучше остаться с ними».