Men from the Boys, или Мальчики и мужчины
Шрифт:
«Ему здесь было хорошо до тех пор, пока ты не решила вторгнуться в нашу жизнь», — подумал я.
Но ничего не сказал, внезапно почувствовав себя опустошенным. Единственное, что осталось от нашей любви, — способность ссориться из-за чего угодно.
— Ты когда-нибудь думал о том, — спросила Джина, — на что была бы похожа наша жизнь, если бы мы остались вместе? — Она слегка улыбнулась, но я понятия не имел, что скрывается за этой улыбкой. — Ты не задумывался, что бы случилось, Гарри, если бы ты не трахал все, что движется, а я бы
— Красиво сказано, — пробормотал я, сделав долгий выдох, а потом долгий вдох, вспомнив прошлое без проблем, несломанное и прочное прошлое, с маленьким белокурым мальчиком, сногсшибательной молодой матерью и гордым талантливым отцом, который любил их обоих и никогда не думал, что они убегут, когда он отвернется.
Я увидел все это, делая вдох и выдох, но это зрелище тут же ускользнуло от меня, словно попытка вспомнить сон, исчезнувший после пробуждения. Я не любил женщину, стоявшую сейчас передо мной. Я любил Сид. Я любил мою жену.
Я посмотрел в голубые глаза Джины. Они оставили меня равнодушным.
— Нет, — ответил я.
Я забыл о больницах. Об ожидании. О бесконечно отвратительном чае. О невероятном бюрократизме по отношению к смертельно больным. О том, как скучно находиться в комнате ожидания смерти. Кен и я сидели возле кабинета доктора. Он изучал «Рейсинг пост», а я читал книгу Мэтью Паркера «Монте-Кассино».
«Только реки крови, пролитые при Вердене и Пашендейле, или же наиболее жестокие битвы Второй мировой войны на Восточном фронте могут сравниться с Монте-Кассино. Величайшее наземное сражение Европы, Кассино стал наиболее горьким и кровавым боем западных союзников с немецким вермахтом среди всех фронтов Второй мировой войны. Что касается немцев, многие неудачно сравнивают его со Сталинградской битвой».
— Я, пожалуй, поставлю на Лаки Сью в Хейдок-паркс, два к тридцати, — сказал Кен скорее самому себе, чем мне.
— Папа, — раздался женский голос.
Мы подняли глаза и увидели, что по коридору торопливо идут Трейси и Иэн. Им пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить мужчину, везущего на специальной тележке пробы крови в дребезжащих бутылочках, но они не переставали улыбаться отцу.
— Прости, мы опоздали, — сказала Трейси. — Пробки.
— Хангер-лейн просто кошмар, — добавил Иэн. — Людей — как сельдей в бочке.
Кен хмыкнул и вернулся к своей «Рейсинг пост».
— Вы немногое пропустили, — сказал он.
Я отправился за чаем для нас четверых. Когда я вернулся, они все еще ждали доктора. Трейси рассказывала о каком-то гомеопатическом шарлатанском снадобье, о котором только что прочитала, а Кен, закатив от скуки глаза, смотрел в одну точку ей за плечо. Иэн нервно улыбался, пытаясь смягчить ситуацию.
— Очень горячий, — предупредил я, расставляя белые пластиковые чашки. — Подождите пять минут.
Но Трейси продолжала увлеченно
— Я ведь сказал, что надо немного подождать, — попенял я.
Она повернулась ко мне.
— Простите, напомните мне, — поинтересовалась она, — что вы здесь делаете?
— Трейси, — проговорил ее брат, ручаюсь, не в первый раз.
Я взял свою горячую дымящуюся чашку и спокойно ответил:
— Я привез сюда вашего папу.
— И не только, — хихикнул Кен. Он свернул «Рейсинг пост» и посмотрел на меня. — Он ищет своего отца.
Я ничего не ответил. Я держал книгу и чай. Он был еще слишком горячий, чтобы его пить. Но я все равно поднес чашку к губам, чтобы сделать хоть что-нибудь.
— Он ищет своего отца, но здесь его не найдет, — продолжал Кен.
Он выразительно мотнул головой.
— Он умер, твой папа, — сообщил он мне. — Здесь только я и моя опухоль.
Внезапно он оживился:
— Звучит совсем как песня.
И начал напевать на мотив песенки «Я и моя тень»:
— Я… и моя опухоль… бредем по авеню.
Трейси закрыла лицо руками.
— Папа, — проговорила она. — Пожалуйста. Не надо.
Кен улыбнулся:
— Можно говорить что хочешь, когда тебе копают могилу.
Он раздраженно махнул рукой.
— Ну, началось, — проворчал он. — Опять слезы. Ниагарский водопад.
Иэн заплакал. Он причитал, по его большому круглому лицу текли огромные слезы. Я сглотнул ком в горле. Отвернулся. Потом взглянул на Кена.
— Твой отец умер, — повторил старик. — Понимаешь?
— Понимаю, — ответил я и выпил чай одним глотком.
Медсестра высунула голову из-за двери и возвестила:
— Мистер Гримвуд!
Кен поднялся, поправил галстук и одернул пиджак.
— Я здесь, мисс, — ответил он.
Я смотрел, как Гримвуды исчезают за дверью врачебного кабинета. Кен повернулся и поманил меня, чтобы я тоже вошел вместе с ними.
— Зачем ему идти? — сердито спросила Трейси. — Он не член семьи.
— Да ладно тебе, — хихикнул Кен. — Пусть повеселится.
Трейси покачала головой и прикусила губу. Брат похлопал ее по руке, и мы все вместе вошли в кабинет, где доктор показал нам рентгеновский снимок легких старика, черных от первичных опухолей и туманных от жидкости, скопившейся у него в груди.
Доктор был очень любезен. Он пододвинул к Трейси и Иэну коробку салфеток «Клинекс», когда те зарыдали. Он рассказал нам, что только двадцать процентов случаев заболевания раком легких подвергаются хирургическому вмешательству, и очень терпеливо объяснил, почему химиотерапия и лучевая терапия не подходят для лечения пожилых людей на такой поздней стадии болезни. То есть он объяснил, что надежда есть. Но не сегодня, не в этом кабинете и не для этого старика.
— У вас есть около девяти месяцев, — сказал доктор.