Менестрели в пальто макси

Кунчинас Юргис

Вышел к мосту. За ним змеилась старая дорога, вымощенная булыжником. Безлюдная, зарастающая. После того, как срыли холм, путь на северо-восток сократился примерно на полкилометра, и мне показалось, будто по новому мосту и как бы автостраде машины ползут еле-еле, бесшумно, точно в немом кино. Лишь когда одна просигналила чуть не под носом, я шарахнулся к перилам.

Теперь я шагал по старой дороге, прямо по самой ее середине, шел и вспоминал то да се. Вон там я когда-то сломал лыжу. Там чуть было не утонул, когда вывалился из байдарки. А вон там, за поворотом, еще до войны с холма скатился и опрокинулся цирковой фургон -

прямо в глубокую лощину. Меня, правда, тогда на свете не было, но и после войны город не переставал обсуждать это событие. Циркачи, при всей своей ловкости, расшиблись. Их торжественно хоронили на нашем городском кладбище, на самом почетном месте. Однако спустя добрых полстолетия их ни с того ни с сего выкопала какая-то главная цирковая гильдия или комитет. Выкопали и увезли перезахоранивать. У них была такая бумага. Оказывается, было решено всех деятелей этого сорта (или толка?) хоронить компактно, в одном месте. И они прочесывали всю Литву в поисках своих могил. Я улыбнулся, подумав: если бы живые вздумали перезахоронить всех самогонщиков, сапожников, аптекарей, пожарных... рыболовов и музыкантов? Сколько было бы хлопот. А суеты, суеты сколько.

Вот и хутор. Пусто, тихо. Ни переливов волшебной бирбине, ни ужиного шипения. И самого помещика не видать.

– О-хо-хо, а-ха-ха!
– воскликнула бабка композитора и шагнула через порог мне навстречу. Босиком!
– Нету его, нетути! Понаехало каких-то из города, на мелком автобусе. И увезли. Играть, ага, играть! Пивка хочешь?

Я выпил бутылку холодного пива, с наслаждением рыгнул, поблагодарил хозяйку и распрощался без всякого сожаления. Нетути - значит, нетути. С вершины холма еще раз глянул на долину - давно знакомое зрелище! Деревья основательно поднялись и уже закрывают реку. А на самом горизонте серой стеной тянутся многоэтажки, угрюмые даже на таком расстоянии.

Надо же - еще не убрана брюква. А что за гигантская жаба сидит под лопухом. Кожа почти прозрачная. Я наклонился и увидел, как по главному кругу кровообращения ползет липкая жабья жидкость. Выпученные глаза злобно глядели - чего тебе? Иди, куда шел!

По извилистой дороге в долину спускалась легковушка - на этот раз действительно бесшумно - с выключенным двигателем. Визгнули тормоза. Вышел маститый музыкант - он тоже искал композитора. Я знал его имя, даже слушал что-то из его сочинений, но лично мы не были знакомы. Хоть и маститый, здесь, на заглохшей проселочной дороге, он был непринужденно прост.

– Здоров!
– воскликнул он.
– Закурим?

Мы стояли, дымили, обозревали долину и едва видневшуюся ленту Немана. Оказалось, он на днях вернулся с Балкан.

– И чего им надо, нашим людям!
– завел мудрый разговор музыкант.

Ага, вспомнил я, это тебя на прошлой неделе назвали Человеком Планеты номер 000 009 590. Странным образом, я запомнил этот длинный номер.

– Чего им надобно! — горячился Человек.
– Спокойно ведь у нас. Зелено, уютно, никто не стреляет. Вон брюква какая вымахала, - он радостно захихикал.
– А там... палят из-за каждого угла. Земля гудит.

Я с готовностью закивал в ответ. Сущая правда, наш человек всегда недоволен: то ему смердит, то невкусно и все плохо, он только и смотрит, где бы что прихватить, кого обставить, кого подкупить. Эстетические проблемы никого не волнуют, людям некогда. Разве что какой-нибудь неудачник

или бомж, ловя открытым ртом капли дождя или просыхая на захолустном речном бережку, еще в состоянии что-то увидеть. Что правда, то правда. Музыкант остался доволен моим суждением. Он даже кивнул в знак одобрения.

– Знаешь, - он понизил голос, - какие там все-таки люди! Стены рушатся, валятся деревья, а они... ну, понимаешь? Они почти на виду у всего честного народа... ну прямо как собаки!

– Там климат другой, - заметил я.
– Там тепло!

Мы затоптали окурки. Он радушно предлагал подвезти, даже, кажется, обиделся, когда я отказался. Однако я решил: возвращаюсь через лес.

Вернулся на свой берег и побрел по знакомой дорожке. Музыкант успел влить в меня какого-то крепкого напитка, и сейчас меня одолела такая сонливость, что, не вытерпев, я свалился у какого-то толстого поваленного ствола, сплошь облепленного лишайником, - ольха редко вырастает такой толщины, обычно падает в молодом возрасте. Я задремал и, кажется, основательно поспал. Проснувшись, увидел, что солнце едва виднеется меж стволов. Но было еще светло.

Я сел, потянулся - славная, однако, осень. И - как хорошо, что здесь не Ливан и не Судан! После того, как выдворили русские десантные части, лес перестал сотрясаться от взрывов и автоматных шквалов. Там, где было их стрельбище, тянулся пустырь. А-а-а-а-у!
– смачно зевнул я и опять потянулся. Пора вставать. Пальцы правой руки нащупали приросший к ольховому стволу лишайник - большое вздутие величиной со шляпу, розовато-сизого цвета. Молодой лишайник, свежий. В иных местах считается съедобным. Я стиснул нарост - из него полезла беловатая влага. На пальце осталось розовое пятно.

Невесть что иногда взбредет в голову. Я взял свой нож и, крепко сжав деревянный черенок, полоснул по пушистому бугорку. Захотел рассечь его надвое. Без всякой надобности, просто так!

Раздался истошный вопль, пронзительный визг, и нож сам выпал у меня из руки, а я вскочил, как подкинутый катапультой. Что это? Откуда?! В разверстом лишайнике открылся, исторгая крик, багровый жаркий ротик с белыми оскаленными зубками! Дрожал розовый язычок, а там, где я только что полоснул ножом, в мох впитывалась кровавая слизь и ползли тонкие, синеватые внутренности какого-то зверька. Кровь хлестала, как из только что заколотой свиньи.

Еще несколько мгновений, и этот жуткий крик смолк, лишь язычок все трепетал, и я не мог оторвать от него взгляд. Постепенно он замер, а из страшного ротика хлынула густая кровь.

Все я там побросал - нож и куртку, едва початую пачку дорогих сигарет «Рамона». Лишь добежав до насыпи, остановился. Вытер о траву окровавленные пальцы.

– Который час?
– спросила все та же учительница. Она смотрела на меня и едва заметно улыбалась.
– А я знала, что вы вернетесь по этой дороге.

Мы направились к ее легковушке. Слава тебе, Господи, кто-то еще способен уважать молчаливых людей, - я молчал. Но когда мы поднялись по лесенке в шестнадцать ступеней в ее комнату рядом с городским парком, она заметила кровь.

– Поранились?
– побледнев, спросила учительница, а я задрожал и затрясся всем телом, словно из ее милых уст раздалось не тихое, испуганное «поранились», а тот самый яростный вопль раненого хищного зверька. Я кинулся в кухню и схватил нож, куда больше моего, того.