Менестрели в пальто макси

Кунчинас Юргис

И смотри-ка, смотри! Едва ты сделаешь шаг назад, Другая Жизнь навострит уши и двинется за тобой следом. Шаг за шагом. Топ, топ да топ. Страшно, когда идут по пятам. Жутко видеть всю свою жалкую жизнь, которая в то же время и Другая Жизнь. Никогда так больше не делай, усик вьюнка! Ведь все наши беды - от ненасытного любопытства и от заложенной с детства добросовестности. Будет, как со мной. Я тебе этого не желаю. Идя назад, я добрался до середины лета 1952 года, до поленницы во дворе зеленой школы. То, что Иосиф Виссарионович Джугашвили еще здравствовал, не имеет никакого значения. Только зной, выжженная трава, свернувшиеся листики акаций, скорбно пересохшая река, тронутая ржой баржа на заросшем лопухами сизом берегу, острый запах щепы и поленница. Я прижался к ней лбом,

потом попробовал выдернуть одно полено и вдруг — высокая гора плашек, длинных, круглых поленьев посыпалась на меня, обрушилась всей своей деревянной тяжестью, подмяла, придавила и замерла. Этакая рыхлая гора. Каждое полено отдельно. Я почти ничего не ощущал, а вскоре и совсем ничего. Но это не Другая Жизнь, нет.

1990

Турок

Love story

– Господин Пискас, вам, когда вы в туалет ходили, звонил какой-то турок.

– Плискус моя фамилия, вы, Мика, это знаете. Кто?

– Турок. Сам представился - турок. Он ждет вас у двери министерства.

Пискас, то есть Плискус, посмотрел в окно. У главного входа действительно кто-то стоял. Незнакомый. В самом деле незнакомый.

Турок, турок... Какой-то подозрительный тип. Турок. Почему не араб и не китаец? Господи! Неужели правда Турок? Этого еще не хватало! Плискус брезгливо поморщился. Господин Плискус.

Тоже мне господин. Валентинас Плискус, мелкая сошка в министерстве. Эх, чего там. Турок! Ясно откуда — из зоны. Иду! — крикнул Плискус в сторону соломенной Микиной шевелюры. Спускаясь по лестнице, горестно вздохнул — опять не выкручусь.

В роду Плискусов испокон веков не бывало турок. Не было их и в родимом селе, даже во всей округе. Этого «турка» одной девке из их деревни заделал узкоглазый военный. Лицо плоское, глаза — щелочки. Он был туркмен, тот сержант, а может, казах. Девица вышла за Симаса, рослого белокурого, с раздвоенным подбородком, но ребенок родился черноволосый и желтоватый.

– Турок!
– при виде младенца гаркнул Симас, но от ребенка не отказался. У Турка народилось еще пятеро братишек-сестренок. Все белокурые, светленькие. Послушные, вежливые детки, работящие и богобоязненные. Правда, по меньшей мере трое из них тоже не ахти как преуспели, но это не наша забота.

Турок рос здоровым и крепким, он любил, запрокинув голову, хохотать по малейшему поводу. Шастал где попало, баловался, никто не видел его плачущим. Отличался жестокостью: совсем малышом просился резать скотину. Бабы при виде его крестились.

Постепенно деревня с Турком кое-как примирилась. А Турок с деревней - нет. Он стал воровать сыр. Таскал развешанные для просушки листья табака. Краденое раздавал сверстникам — воровал не от голодной жизни. Когда Симас запрягал лошадку и брал его с собой на базар, многим Турок казался эскимосом, разговаривавшим на дзукском¹ наречии. Но в 1949 году в том же городке Турок пошел в школу, и местные люди свыклись с ним, как и со многим иным, что, казалось бы, еще вчера выглядело непривычно. С пергидролем крашеными офицерскими женами, с красным флагом на кирпичном горсовете и футбольными матчами между гарнизоном и гимназией. Что же в том странного? Ведь из бывшего местного «Маккаби»² уцелел один лишь Муля, и тот без одной руки.

Валюс Плискус, сын портного, учился с Турком в одном классе. Когда портной умер, тетки определили Валюса в школьный интернат. Турок оказался соседом по койке. В интернатских комнатах зимой по ночам изо рта валил пар, в ведре замерзала вода. Однажды ночью Валентинас почувствовал, что кто-то, забравшись под одеяло, копается у него в трусах. Турок, кто же больше! Валюс яростно отшвырнул его, разбудив всю комнату. Назавтра тот показал ему острую заточенную велосипедную спицу.

– Во! Только попробуй проболтайся.

Валюс сделал движение, чтобы пригвоздить его к полу, но вспомнил, как кто-то говорил о

восточном коварстве. Зарежет спящим как пить дать. И он пробормотал: нет, не проболтается. На следующую ночь Турок внаглую влез к Валюсу под одеяло, и тот, стиснув зубы, терпел его ощупывание. Турок тихонько повизгивал и сопел. Жаловаться было поздно. Плискус заточил такую же спицу. Это знал и Турок. Их обоюдная ненависть стала открытой. Плискус строил планы, как избавиться от «мусульмана», а тот что ни ночь устраивался у него в постели. Или через ночь. Он возбуждал Валюса, и, ощутив своей смуглой кожей липкие капли, с гнусным сдавленным смешком ускользал на соседнюю койку.

Они были уже в восьмом классе. Плискус наконец облегченно вздохнул: Турок попался с налетом на палатку стеклотары. Его куда-то увезли — в колонию для несовершеннолетних, так тогда это называлось. Плискус ожил, даже начал играть в баскетбол, но чем-то не угодил тренеру и был из команды исключен. Однажды ночью, проснувшись, он почувствовал томление и сам стал возбуждаться. Было куда лучше, чем когда это делал Турок. Вскоре он краем уха услышал о мастурбации (взрослые говорили: «гонять в кулачок») и пришел в ужас. Оказывается, это не только постыдно! Говорят, от этого дела высыхает весь спинной мозг и человек умирает во цвете лет. Смерти Плискус боялся до жути, однако ночью, не в силах устоять перед соблазном, вновь иссушал себя. Знай он, что так развлекается большинство мальчиков в этом общежитии, он бы страдал куда меньше. И радости было бы побольше.

Ах, если бы только это! Невзначай прикоснувшись к какой-нибудь девушке, Валентинас Плискус весь обмирал, застывал на месте, а если на уроке физкультуры, на него невзначай налетит какая-нибудь грудастая девица (так бывало на эстафетах или на баскетболе, когда играли смешанными командами), у него мгновенно происходило семяизвержение. Поэтому девушек Плискус боялся как огня. А в школе никто ничего не замечал. Но и летом, гостя у теток, Валентинас страдал не меньше. Хорошо, что за ригой его застигла тетка. Хорошо, что не кто-то чужой. После этого случая он вытерпел почти три недели, но затем, почти уверовав в «победу над самим собой», опять принялся за прежнее.

Осенью в городке объявился Турок. Он слегка подрос, но был Плискусу по плечо. Зато стал еще злее, еще нахальнее. С сигареткой в зубах. Со шрамом над бровью и дешевенькой цепочкой на смуглой до черноты шее. У него не хватало двух передних зубов.

Шел год 1957-ой или около того, а Турок каким-то образом умел наскрести на дешевую водку или вино. Он сам разыскал Плискуса и будто бы решил возместить ему былую обиду. Под вечер теплого сентябрьского дня он отвел Валюса в грязный сарай на берегу Немана. На почерневшей соломе их там поджидали три облепленные соломенной трухой феи. Всклокоченные, пьяненькие, постарше годами, они распивали водку. Турок бренчал на гитаре и исполнял блатные песни. Он шепнул Плискусу, чтобы тот выбирал Рыжую - сисястая! Понятно, у Валентинаса ничего не вышло, трусы промокли, а он и не приступал. Валюс сгорал от стыда. Нет, скорее от досады. Ведь как мечтал! Строил планы, грезил. Слава богу, Рыжая все поняла. Она погладила его по голове и сказала: приходи завтра. На следующий день все получилось гораздо лучше. Валюс почувствовал себя мужчиной. Сейчас он ничего не желал, кроме нее - конопатой, на редкость некрасивой кобылицы. Она всему его научила, и Валюс готов был голову за нее сложить. А Рыжая вовсе не нуждалась в голове Валентинаса Плискуса. Она знай посмеивалась и гладила его по этой самой голове. Была она лет на семь старше, а то и на все десять. Не мать, но все же. По вечерам Плискус стоял в парке, у заборчика танцплощадки, и смотрел, как Рыжую приглашают солдаты, шоферня и просто подвыпившие парни. Она заметила его и велела в парк не ходить, но Валентинас все равно ходил. Он был смазливый юноша, и не одна девушка покрасивее Рыжей пошла бы с ним в кусты, но сами такие не предлагались. Ему же была нужна Рыжая и больше никто. Пожалуй, такое случается нередко - безобразие и бесстыдство притягивают сильнее пары волов. И опять же, все из-за Турка, все из-за него!