Менестрели в пальто макси

Кунчинас Юргис

Буду ждать я во саду,

Если там тебя найду.

Я услышу тебя

В трели соловья.

Буду помнить голос чистый

В сиянье серебристом.

Кто-то из соседей выносит миниатюрный барабанчик, именуемый тамбурином. Известный своей грубостью и завистливо-черным нравом бритоголовый живописец (впоследствии в одном лишь спасательном жилете этот ловец славы попытается доплыть до берегов Швеции, но будет сбит русской ракетой) уже настраивает свою трубу. На первом этаже хрупкая дизайнерша Моргенрот так яростно терзает клавиатуру старенького Petroff’а,

что Кац взвизгивает от радости. Взрываются петарды и дымовые шашки, только вдруг - откуда ни возьмись выплывает большой синий фургон, за ним два фургончика поменьше - усиленный патруль. Спешат «на место происшествия». В самый его эпицентр. Оттуда высыпают парни в синих кителях, с резиновыми дубинками, да им ли совладать с упоенно веселящейся толпой! Милиционеров угощают колбасками, пивом, солеными огурчиками, даже вареньем. Обескураженные, те отбывают восвояси - возможно, поиски в трущобах соседних улиц окажутся более успешными. А Заречье бурлит, гудит, ходит ходуном. Все поют, обнимаются, словно на дворе не угрюмая осень, а рассвет весеннего дня. А ты, дорогая, беги, спеши ко мне, сколько можно ждать! Ах, наконец-то она меня видит. Машет мне рукой. Мне! Люди срочно натягивают здоровенный кус брезента, возлюбленная зажмуривается, зажимает нос, издает звук сродни заводскому гудку и - прыгает вниз. Ее длинная цветастая юбка закидывается наверх, и все Заречье может любоваться стройными ногами Доротеи-Лауры, ее гладкими бедрами и французскими кружевами. Аплодисменты, выкрики, музыка! Скок - она уже на твердой земле, уже млеет в моих объятиях, затем, высвободившись, со всеми подряд здоровается за руку. Щелк-щелк, вспышки фотоаппаратов. Она бросает в шляпу два фунта стерлингов, чмокает менестрелей в мокрые щеки. Целуется с Камой, Кестутом Валантинасом, Гербертом Фон. Затем вновь разбегается и повисает у меня на шее... Хрустнул мой седьмой позвонок, да ничего не поделаешь. Милый ты мой сумасброд!
– орет она.
– Так и знала, что ты выкинешь что-нибудь этакое... И снова целует - меня, а заодно и стоящего рядом заросшего щетиной забулдыгу. Всех! Ее домашние давно выкинули из квартиры все цветы - даже комнатные вместе с горшками: музыкантам и участникам праздника. Они выносят во двор огромные пузатые бутыли с мутным домашним вином - фиеста так фиеста!

Менестрели давно сменили ритм - сейчас их песни задорны и горячат кровь. На площадке кружатся пары: старый рецидивист пляшет в обнимку с продавщицей пивного ларька, почтальон пригласил толстуху-учительницу. Все нынче братья.

Мы же - Доротея-Лаура, Кама с семейством и семеро менестрелей - спускаемся в полуподвал к Герберту Фон ужинать: по-моему, имеем право! Персонал «Апотеки» поджидает нас в своей лаборатории, где изжарена уникальная яичница на триста четыре яйца. Менестрели в пальто макси mormorando гудят «Выход гладиаторов». Придя на место, срочно откупоривают «Палинку» и пиво, устраиваются на своем уже привычном месте - надгробии - и выпивают. Они пьют, закусывают и поют. Одновременно. Подбирая подходящее. «Тихо песня плывет над рекой...» Моя любимая удобно устроилась на моих дрожащих коленях. Я счастлив? Сам не знаю - некогда подумать. Хозяин Герберт форсирует какое-то водное препятствие - никак не может попасть в свою уборную. Неужели это наше море слез в ожидании концерта?

Все тише песня - уплыла за поля? Все больше пустых бутылок гулко скатывается по бугристому полу каретной мастерской. Куда-то в тартарары. Ничего не различаю. Где ты, курочка-ряба, где твое обещание снести золотое яичко? Омлета из него, конечно, не испечь, а все же... Где ты, однако?

«Придет весна, вернутся птицы, но не вернуть любовь»? Это в «Черной магии» - читали такой закрученный рассказ?
– ну, я-то читал, так поют гусары. Живая картина. Так и вижу: застывшие в разных позах менестрели, в углу вповалку спящее семейство Камы, склоненный над граммофоном дремлющий Герберт Фон. А я? Где я? Ласточки летают понизу, ангелы поникли на насесте дверного косяка. А белые кони вновь мчатся по осеннему небосклону. Лишь святой Христофор, кажется, все переходит вброд Вилейку - туда и обратно. Уснул я, что ли? Определенно. Надо же - спать, обнимая дубовое надгробие - почивать в мире. Requiscant in Расе!

Но где же моя возлюбленная, скажите? Возлюбленная твоя в объятиях вислоносого менестреля, шепнул мне голос из преисподней — это я наконец проснулся. Ага, зевнул я, - значит, вот оно как! Что правда, то правда - из-под брезента выглянул характерный нос менестреля, за ним Доротея - ее лисья мордочка сияла так радостно, прямо-таки светилась счастьем, что я, не задумываясь, подскочил к ним и расцеловал обоих. Будьте счастливы! Только уж будьте, сделайте милость. Хватит страдать! Не будем портить праздник! Они молча выпили по кружке пива и снова спрятались под зеленым брезентом,

тем самым, который вынесли услужливые жильцы и на который так удачно приземлилась моя возлюбленная. Это он первым имел счастье коснуться французских кружев и шелковых бедер. Судьба - искусство превыше всего. Ура! Поднимем кубки до небес!

И все же. Ах, менестрели! Зачем я поднял вас из вялой травы, зачем прислонил к колодам на берегу Вилейки? Я бы и сам спел что-нибудь. Нет и нет! Столько людей вместе были счастливы в этот вечер! О, как сладостно изнывать, страдать и чувствовать себя таким беспредельно добрым... плодитесь и размножайтесь!

Прошло лет двадцать, а возможно, и чуть меньше. Как-то, собравшись в небольшое путешествие, на вокзале я повстречал свою бывшую возлюбленную с сыном. Очаровательный юноша. Рослый такой, большеносенький. В черном кожаном пальто до пят. В черной шляпе и, разумеется, в белом кашне. Из кармана торчит viola d’amore. Самый настоящий менестрель. Вылитый тот самый, с вислым носом! Доротея-Лаура нас знакомит. Пранукас, - учтиво представляется паренек. Доротея вздыхает:

– Почему? Почему ты никогда больше не приходил ко мне под балкон? Ну почему!

Что ответить на такой вздорный вопрос? Я пожал плечами. Как раз недавно попалась мне одна хитроумная статья. Вот что там написано: «А если отнестись снисходительно, то все мы только шуты на этом свете. Даже Гитлер и Муссолини в определенном смысле — всего лишь менестрели в пальто макси. Эти два приятеля однажды задумали...» И так далее, знаем мы... Гитлер и Муссолини - менестрели? Н-да, я уже говорил. Может быть, и все же! Нет, мне так не кажется, хотя... Я бросил взгляд на Пранукаса. Он вежливо, но, как мне почудилось, двусмысленно улыбнулся. Я попрощался и через подземный переход направился на шестой путь. Обернувшись, увидел Пранукаса - тот наигрывал на губной гармошке. Я узнал: «Тихо песня плывет над рекой». Помните? «Ветер эхо несет домой», - вторю мысленно. Песенка Франца, да ладно уж. Поезд тронулся.

Больше в моей сумбурной жизни никаких менестрелей я не встречал. Ни в пальто макси, ни в кожаных или джинсовых куртках. Удаляется, все больше удаляется тот дождливый, но необычайно яркий сентябрь 1979 года. Еще не рухнула шорная мастерская. Герберт фон Штейн возвратился из Севильи-Гранады. Сегодня он печет на продажу пряники-сердечки. Бритоголовый художник, как я упоминал, был сбит у острова Готланд русской ракетой, а Кестутис Валантинас развелся с Камой и корпит над трактатом о Каспаре Бекеше и его близком окружении. Уже написаны три страницы.

Удаляется тот сентябрь, но чем он дальше, тем ближе ко мне они - менестрели в пальто макси. Семеро безнадежных пьяниц, изгнанные из города и из жизни. Умчавшиеся с птицами и белыми конями. Они - Семеро против Фив, смех берет. Семеро братьев для семи невест - эй, вислоносый! Менестрели! Так и вижу вас всех, коленопреклоненных у родника. С вашими гамбами и виолами. Габиями и Виолеттами. Простенькая мыслишка приходит на ум: в тот раз мы все были менестрелями! В макси и в мини. Вполне возможно, что в юности таковыми были и Гитлер с Муссолини, отчего бы и нет?

Прошлой осенью я опять наведался к деревянному мостику, где всеобщему обозрению открыты теннисные корты. Теремка на песчаном мысу больше нет. Почернел, осел дубовый стол со всеми колодами. Я стоял и внимательно смотрел. Шел дождь - теплый еще, бесцветный и без всякого запаха. Совсем как тогда. Из нижнего песчаного пласта я извлек зеленую бутылку с отбитым горлышком. Осторожно поднес ее к губам и дунул. Очень тихо, неслышно, но где-то в горней выси в ответ раздалось конское ржание. Думаете, мне послышалось? Скорее всего, так и есть. «Рошу де десерт», — прочитал я на вылинявшей этикетке с летящим на юг журавлем. Я еще раз дунул. «Тихо песня плывет над рекой» - раздалось в ответ. Носились ласточки — над самой землей. Высилась гора Бекеша рядом с еще багровым обнажением. На мою простертую ладонь опустилось крошечное невесомое создание. Ангел!
– вздрогнул я, это же ангел. Он прижался ко мне, обхватил за шею. Ничуть не испугался, а ведь и я был в черном длинном пальто, такой же шляпе и в не слишком белом уже кашне. В другую мою руку с небес соскользнуло зеленое весло. Ветер эхо несет домой!

Загребая веслом, скользя по камням, спотыкаясь об остовы старых кроватей, искореженные детские коляски, с ангелом на плече я побрел на другой берег. По-моему, я все еще иду туда.

1985

notes

1

Дзукия - регион южной Литвы. Здесь и далее примеч. пер.

2

Еврейская спортивная организация.

3

Автор приводит строки из песни Александра Галича.