Менуэт Святого Витта
Шрифт:
Его владения.
Незапертые помещения – входи, пользуйся. Пыль на полу, и нет следов на пыли. И нечем пользоваться, если честно. Жилая зона – шестьдесят кают, салон. Игровая для самых маленьких – куклы какие-то давным-давно сломанные, ни одна говорить не умеет… Служебные ходы, коридоры, аварийные лазы. Лестницы, шахты лифтов. Старая-престарая, вырезанная ножом на переборке, многократно закрашенная, но все еще читаемая надпись: «Людвиг + Паула». Трехлепестковый знак радиационной опасности при входе в реакторный зал с давно и надежно заглушенным реактором – зона номинальной ответственности Питера. Трудно придумать большую синекуру, вот его и носит по экспедициям, и Маргарет права: это опасно. А только хорошо, что его сейчас нет…
Зашлифованные сварные швы – был ремонт после аварии. Похабщина, пристыкованная к фамилии Лоренц, – опять…
Доискаться кто и наказать виновного.
Стихи. Стефан остановился, поскреб пальцем. Уголь древесный. Танка не танка, но напоминает. Значит, танкетка.
От любви до ненавистиЛишь шаг один.Сорок тысяч шаговМожно пройти,Делая в день по шагу.Занятно, подумал Стефан. Зоя? Фукуда? Либо у писавшего нелады с арифметикой, либо он надеется прожить до ста с гаком. Стало быть, поощрить за оптимизм и наказать за пачкотню на переборке.
Еще рисунок на стене: усатая кошка. У Питера была собака, фокстерьер, забыл, как его звали, все равно он умер, а у Веры была кошка – трехцветная, у нее должны были родиться котята, но так и не родились, и она долго мучилась и мяукала. И умерла первой из всех. Странно: почти никого из взрослых с «Декарта» я не помню, а мяуканье помню…
Сауна, солярий.
В молельне Стефан тщательно запер за собой дверь. Здесь стены окутывал полумрак, однако не такой густой, как в коридорах, а в нишах был настоящий мрак, и из мрака в полумрак выступали символы мировых религий. У каждого символа была своя ниша. Символам не было тесно.
Бесшумный гирокомпас указывал мусульманам направление на условный восток. Бронзовое распятие обозначало христианскую зону. Католики довольствовались скромной статуэткой Девы Марии. Православный Спас строго смотрел на неугасимый светодиод в узорчатой лампаде.
Всепонимающе улыбался лакированный Будда.
Священные книги различных конфессий покоились в строгом порядке, каждая в особом ящичке, выдвигаемом из стены. Никто не жаловался, никто не имел преимущества перед другими.
Медвежий череп. Деревянный толстый кит с выпученными в изумлении глазами. Тотемы.
За иконой Спаса открывался аварийный лаз, недостаточно просторный для взрослого человека, но пригодный для ремонтного червя. Стефан провел пальцами по окладу иконы, нашел контрольный волосок и убедился, что тайник остался необнаруженным. Конечно, этот лаз был отмечен на схеме коммуникационных ходов, и теоретически в него мог бы проникнуть особо тощий мальчишка – но кому это нужно, когда в корабельных потрохах сотни и сотни подобных лазов? И все же страховка не мешала: противоположный выход лаза Стефан давно забил хламом.
Стефан вставил ключ, сдвинул икону. Рука наткнулась на твердое, цилиндрическое. А вот и еще одно, и еще… Весь лаз был перегорожен консервными банками, остатками старых запасов и корабельного НЗ. Против воли рука ощупывала, ласкала богатство. Банки не вздулись за сорок лет, в прохладе лаза они пребывали в полной сохранности, их было не так уж много для всех, но много, очень много для одного человека… Стефан сглотнул слюну, ощущая дрожь, понятную лишь тому, кто изо дня в день давится пищевой пастой. Который раз он боролся с искушением вскрыть хотя бы одну банку. Это же так легко! И кто узнает? Никто, никогда…
Он резко отдернул ладонь. Если бы он вытащил банку, если бы увидел дразнящую этикетку, то не смог бы совладать с собой и знал это. Терпеть! Как терпят другие. И главное – он пришел сюда не за этим…
«Махер» лег в руку стволом. Сегодня пальцы были непослушными, и пришлось повозиться, на ощупь подсоединяя к рукоятке потайной разъем. Машинально оглянувшись и обругав себя за это – кто мог его видеть! – Стефан двумя осторожными прикосновениями ввел оружие в режим подзарядки.
И вроде бы не случилось ничего – ни звука, ни движения, только едва заметно запахло озоном и полумрак в молельне стал гуще: электричество внезапно подсело по всему кораблю. Так бывало часто. Неискушенный человек видел в этом случайный сбой и ругал Фукуду, Людвига и всю альтернативную торфяную энергетику в придачу, но быстро остывал, потому что сбой прекращался сам собою и никогда не был продолжительным. Держать «махер» в режиме подзарядки больше десяти минут было просто опасно. Несомненно, корабельный мозг своими последними жизнеспособными остатками отметил бы недопустимый перегрев одного неприметного блочка, скрытого в неприметном месте совсем в другой части корабля, и, пожалуй, выдал бы диагностику ненужных, с его точки зрения, довесков и переделок, если бы Стефан не принял мер к тому, чтобы этого не произошло. Он воровал энергию почти каждый день, стараясь лишь не пересечься во времени с часами работы синтезатора. Иногда красть приходилось по ночам, опустошая заряженные за день аккумуляторы. Почти вся энергия пропадала впустую – Стефан не нашел техническую документацию на «махер» и понятия не имел о режиме подзарядки. Пока что индикатор на рукоятке высвечивал круглый наглый ноль – «махер» содержал в себе меньше одного заряда стандартной мощности. Ползаряда? Одну стотысячную? Иногда Стефан радовался, что не знает – сколько. Победная единица на индикаторе могла вспыхнуть уже сегодня. Завтра. Через десять лет. Индикатор мог врать от старости и износа. Может, он и вправду врет… С человеком можно делать все, что угодно, кроме одного: нельзя лишать его права надеяться…
15
Будь они прокляты, эти могилы!
Он был мал и глуп, а потому распорядился устроить кладбище в низине, в складке гранитной плиты, заполненной древними наносами, всего в сотне шагов к югу от лагеря. До скалы можно было копать – на полметра в глубину, иногда на метр. Будь он старше и опытней, он вытянул бы кладбище в нитку по краю болота – и что с того, что холмики расползались бы грязью? Мертвым все равно. Оглядываясь назад, Стефан видел, что сумел бы переломить настроение большинства в свою пользу. Вежливость мертвого состоит именно в том, чтобы не мешать жить живым.
Могилы обозначались кучками камней. На последних могилах их было меньше, чем на первых: в радиусе километра вокруг лагеря давно уже не осталось ни одного гранитного обломка, который нельзя было бы поднять и унести.
Он и не мыслил крошить гранит вручную. Каждая яма в скале требовала выстрела, а то и двух. Укрытый за переносным щитом, Стефан стрелял – и гранит, словно взорванный изнутри пиропатроном, заложенным в шпур, разлетался мелкой крошкой, осыпая щит шальными осколками. Восторг свершения гасил ужас потери, и с трудом дотащенное до могилы неподъемное взрослое тело споро опускалось в гранит. Кладбище съело почти весь боезапас. А сколько драгоценных зарядов было истрачено просто так, без всякого смысла?..
Он опомнился непоправимо поздно. Оставалось еще три заряда. Целый год он не вынимал оружие из кобуры, отвечал отказом на надоедливые просьбы малышей подстрелить то или иное местное чучело, приучил себя не реагировать пальбой на суматоху, всякий раз возникавшую при атаке лагеря стаей вонючих гарпий, метящих в людей ядовитым пометом (много позднее Диего обнаружил в нем комплексы, выделяющие на свету вещество, близкое к фосгену); иногда он даже оставлял кобуру в капитанской каюте на целый день – тогда это еще ничем не грозило. Но в тот день, когда пришел цалькат, «махер» при нем был.