Меня зовут женщина (сборник)
Шрифт:
Что касается дорог, то левосторонность уличного движения создает ощущение, что машины едут на тебя слева, справа, сверху и снизу, и немало туристов остаются под колесами.
Итак, кухня Пнины, в которой рабочие поверхности столов выложены керамикой, чайник свистит и выключается самостоятельно, машина моет посуду, другая – стирает белье и выплевывает его сухим, плита с фарфоровыми конфорками вообще не нуждается в обществе хозяйки (знаешь, дорогая, я сунула в семь утра курицу в духовку, набрала программу, чтоб она жарилась с семи до восьми вечера, к приходу гостей она будет в кондиции). Кажется, в такой кухне, собственно, и делать-то нечего. Ан нет, для европейской хозяйки
Остатки блюда после еды раскладываются по фарфоровым чашкам и закрываются сверху клеящейся пленкой. «Как? Ты живешь без клеящейся пленки? Чем же ты закрываешь еду? Крышками? Это неудобно и негерметично. Я подарю тебе рулон бумаги. У тебя нет машинки для выжимания лимона в салат? Как же ты его выжимаешь? У вас нет лимонов? Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать. В Англии тоже не растут лимоны. Дорогая, надо быть изобретательней: если у тебя нет под рукой лимона, возьми киви. Что такое киви? Ты издеваешься? Ты никогда не видела киви? Этого не может быть!»
Петр и Павел относятся к тому поколению, которое никогда не видело фиников. «Вдоль по Африке гуляют, фиги, финики срывают», – довольно туманное для них описание, в котором внятно только слово «фиги», и то в его советском понимании. Вид фиников приводит их в восторг.
В Англии все время хочется есть, мы с Сашей держимся, но детям тяжко. Они сметают все со стола и вежливо встают с голодными глазами. В чемодане лежит мешок с гренками, и всякий раз, отобедав, дети дерутся из-за него. Пнина выкладывается полностью, но разнобой русских и английских представлений о еде так велик… Англичане при всей своей пунктуальности пропускают обед, предпочитая ему ранний ужин, и наоборот. Ужасно неловко перед детьми, но не могу же я намекать тете на разницу наших кухонных запросов.
Около магазина тропических рыб обнаруживаю китайскую закусочную, где за пятьдесят пенсов можно купить кулек жареной картошки. Китаец, расцветая, как георгин, пытается мне всучить еще жареной рыбы, но я боюсь, что не смогу незаметно пронести в спальню детям на второй этаж еще и рыбу. Машу руками, китаец извиняется. На следующий день мы встречаемся радостней, чем родственники. Я кажусь ему нищей, почему-то хорошо одетой эмигранткой, и с каждым разом он насыпает мне все больше и больше картошки.
Если вы едете по Лондону рано утром или поздно вечером, вы видите людей, спящих на асфальте, подложив под себя картонку и прикрывшись такой же. Молодые, пожилые, женщины, мужчины. Зрелище жуткое. Это не наши бомжи, это люди, с которыми что-то недавно случилось.
– Это бывает, дорогая, с самыми обычными людьми. В Лондоне есть ночлежки, но ведь еще надо иметь достаточно денег, чтобы доехать до них на нашем метро. Я знаю истории, когда люди оказывались на асфальте, серьезно заболев. Я говорила, здесь непопулярно болеть. Люди, которые говорят о своих болезнях, – несносны. Их перестают звать в дома. Конечно, иногда хочется поныть и пожаловаться, и тогда я лечу в Израиль или в Россию. Вообще скажу тебе честно, если бы я не работала все время с советскими туристами, я давно бы сошла с ума.
Телевидение в Англии скучное, оно ориентировано на домохозяек, пенсионеров и школьников. После наших политизированных и интеллигентских передач – просто смертный сон. Ничего, думаю
Девицы потрясенно переглядываются, когда я спрашиваю, нет ли у них киноклассики. Это бывает в учебных заведениях, в которых изучают историю кино, говорят девицы. Им очень неудобно, но к ним никогда не поступает таких заявок, но зато они могут мне предложить самые свежие поступления, и я непременно останусь довольна. Из-под прилавка (я тоже думала, что в Англии нет понятия «из-под прилавка») они достают мне две кассеты. На обложке одной из них ниндзя, жующий негритянскую ногу, на другой – дива, совокупляющаяся сложным способом с насекомым большого роста. Кисло улыбаясь, я благодарю их.
Советского туриста любят казнить за тряпочный ажиотаж, и напрасно. Книжку вы не купите – дорого. Том Кастанеды, вокруг которого я облизывалась, стоил как два простеньких «видика». Кассет с хорошими фильмами нет в продаже совсем, симфоническая музыка на пластинках – по цене подержанных автомобилей. Театр европейский мы видим в Москве, да и не то чтобы он особенно отличался от нашего в лучшую сторону. Конечно, постановочные возможности заслуживают многого, но что касается Бруков и Стреллеров, то их плотность на один квадратный километр западных земель гораздо ниже, чем мы видим из Москвы. Да и джентльменский набор спектаклей, от которых наша театральная критика, закатывая глаза, шепчет: «Вот у них-то театр!», не всегда совпадает с джентльменским набором имен и спектаклей, оцененным западными критиками.
Во-первых, ни в одной стране мира не относятся с таким серьезом к культуре и к себе в культуре, как у нас. Во-вторых, любовь назначать «лучших и талантливейших» – чисто советский удел, а строить свою жизнь как поддержание этого тезиса – это уже наше советское клиническое поведение, заменяющее нам нормальную жизнь, как садомазохисту акт борьбы заменяет акт любви. С театром ясно, да он и не по карману. Опера? С приглашенными звездами, которые к нам не заезжают, хотелось бы копья поломать, но обмененных на двоих денег хватит на плохонький билет. На один! Так что каковы бы ни были духовные запросы, родное правительство оставило для вас только вход в благотворительные магазины тряпок и слайды, на которых вы улыбаетесь всеми зубами на фоне двухэтажного голубого автобуса с рекламой водки «Горбачев».
По поводу моды на зарубежное образование тоже стоит подумать, собственно, она и погнала нас в вояж. Устав от гражданской войны с собственной школой, в которой преподавательница географии разбила однокласснику наших детей голову, и ни РОНО, ни «Комсомолка», ни Господь Бог не призвали ее к покаянию, мы решили отдать Петю и Пашу в западный колледж, чтоб они закончили среднее образование с целыми головами.
Увы, Итон, прообраз Оксфорда и Кембриджа, произвел тягостное впечатление. Зеленая лужайка, каменные скамейки, как в бане, трогательная форма, интернатская система обучения и отсутствие в глазах студентов и школьников того, ради чего, собственно, мы так далеко и везли Пашу и Петю. Такие зажатые, замученные, перепуганные лапочки, только без пионерских галстуков. Путь к внутреннему комфорту ребенка там также лежит через семью, а не через страну, а семья европейская так же плевала на ребенка, как и наша, она только лучше его упаковывает.