Мэри Роуз
Шрифт:
На самом деле существовало две Франчески: ублюдок предателя, в котором соединилась испорченность обоих родителей и из которого мог вырасти только подонок, и его дочь, милое существо, боготворившее его еще с пеленок, словно ее дали ему для того, чтобы либо осветить, либо погасить мир. Его дочь с голубыми глазами, которую все осыпали комплиментами.
— У вашей девочки в высшей степени своеобразное очарование, милорд Рипонский.
— Обычно мне не нравится, когда на приемы приводят детей, но у маленькой леди Франчески нет ничего общего с обыкновенными нытиками.
— Она умна не по годам, кем же она станет, мой граф? Морячкой?
«Вам всем хочется, чтобы она была вашей, — думал он. — Но она моя, я ее отец». Даже жениха Франческа не будет почитать так, как его. Ночью, накануне ее свадьбы, они будут сидеть, соприкоснувшись головами, и смеяться над тайнами ее детства, и он до самой смерти больше не будет один. Роберт заметил, как одинок он был, только когда в его жизни появилась Франческа. Его несло по течению, и наконец-то он обрел цель в жизни, к которой так стремился. Свою дочь. Которую этот человек забрал у него.
На миг ему захотелось подскочить к нему и точно так же убить дочь мужчины, довольно размахивавшую стамеской рядом с отцом. Когда от мерзкого Кэрью, которого все это развлекало, Роберт узнал, что у этого человека родился ко всему прочему еще и сын, он представил себе, как снова едет в проклятый Портсмут и голыми руками душит новорожденного сына этого мужчины. Око за око, чтобы дать ему прочувствовать боль, по сравнению с которой парочка ударов по спине просто смешны. Но Роберт не был убийцей. Им был только тот, другой, и какой бы глупостью это ни казалось, именно на этот счет предупреждала его Джеральдина.
— Он даже не знает, кто его отец, — говорила она. — Он заключил сделку с неназываемым, весь Портсмут знает об этом. Он размозжил голову своему собственному брату, десятилетнему ребенку!
Тогда Роберт ей не поверил. Пока не лишился собственного ребенка.
Но хуже всего было то, что он любил его. Между ними было всего пятнадцать лет разницы, и происхождения он был более чем сомнительного, но Роберт любил его, как сына. Просил у него прощения — он, граф, у портовой безотцовщины! — и был совершенно искренен. Хотел исправить каждую оброненную им капельку крови, каждое унижение. И даже больше.
Они работали вместе. Еще раз разделили великолепную мечту, шли вперед шаг за шагом. Флот, готовившийся защитить дождливый остров от любого вражеского нашествия, первый гордый английский флот, был плодом труда их обоих. В этом упрямом человеке было что-то недосягаемое, как у диких зверей, но в процессе общения граф сдружился с ним, как никогда и ни с кем не дружил. Он доверял ему, как другу, и тот, другой, воспользовался этим доверием, чтобы отомстить ему со всей возможной жестокостью.
Если быть до конца честным, следовало признать, что этот человек предупреждал его.
— Либо человек все равно простил, и тогда просить излишне, — сказал он. — Либо не простил. И тогда уж точно не стоит. — Что из этого справедливо для Роберта, он умолчал.
И только когда Кэрью рассказал о том, что у него родился сын, Роберт осознал крывшуюся в тех словах истину: некоторые вещи простить невозможно, и он не обретет даже подобия мира, пока не отомстит этому человеку. Око за око — так заманчиво. Но Роберт не был убийцей. Кроме того, его враг не такой, как он. Люди для него ничего не значат, ни Роберт, ни его убитый брат, ни Джеральдина, ни Франческа, ни та женщина, которая живет с ним, ни его маленький сын. У него нет сердца. Единственное, что вызывает у него чувства, это корабль, о котором он говорил, как здоровые люди говорят о любимых.
«Мэри Роуз».
Каракка находилась здесь, в сухом доке. Он добился ее, как здоровые люди добиваются права делить постель с женщиной. Разве не ради этого корабля он пошел на извращенную месть и разрушил жизнь Роберта? Он ведь даже говорил ему об этом.
Ему плевать на свой избитый зад. И только то, что с этим проклятым кораблем Роберт допустил вполне простительную ошибку, в его глазах давало ему право лишить своего благодетеля смысла всей его жизни.
«Пусть так, друг мой. Но в эту игру должны играть двое. Ты всегда был непобедим в шахматах, но на доске играют, делая шаг за шагом, и следующий ход за мной. Ты лишил меня самого дорогого, а я лишу самого дорогого тебя. Шах и мат, друг мой».
Роберт вернулся в Лондон и настоял на аудиенции у короля. На этот раз не мимоходом, не в коридоре, а на настоящей, о которой просил еще перед Рождеством. Небольшая перебранка с личным секретарем короля в конце концов привела к тому, что Генрих согласился принять его.
Он обстоятельно изложил свое дело. Недуг остался в прошлом. Ему больше нечего было бояться, нечего больше терять.
— Ваше Величество как-то сказали мне, что дадите мне в руки дубинку, чтобы я мог покарать этого человека, который сделал меня посмешищем в глазах всего двора. Ваше Величество, я прошу вас: дайте мне дубинку сейчас.
— Господь Всевышний, Роберт! — прыснул король. — Вы смотритель нашего флота, вы знаете, что в будущем году грядет величайшая война в нашей жизни, и, как бы там ни было, достаточно разбираетесь в кораблях, чтобы понимать, что ваш закадычный враг — настоящий гений.
— Да, Ваше Величество.
— Все наше флотское начальство — Дадли, Кэрью, деверь Сеймур — все в восторге от того, что он делает. Кроме того, в Булони он сражался под нашим командованием. Нельзя так просто бросить боевого товарища на поживу волкам, Роберт. А уж храброго мужчину — тем более.
— Я не собираюсь бросать его на поживу волкам. Я просто хочу наказать его, как вы сами мне советовали.
— Да, да, прекрасно, но ведь это было целую вечность, целых три года тому назад. Неужели вы все еще не оправились от той пощечины? Тогда наймите во имя Всевышнего парочку ребят, которые поколотят его под покровом ночи. Пара ударов по дерзким губам ему не повредит, но если вы требуете, чтобы мы спилили сук, на котором сидит королевский корабельный мастер, то я вас разочарую. Этот человек уникален. Не воспитан, но он и не болтается под ногами, не пытается вылизать всякому зад. Нам нужна его работа, и мы не скрываем своей к нему слабости. Он останется на том месте, которое занимает.