"Мерседес" на тротуаре

Глущук Андрей Михайлович

— Ты, х…, оставь ворота! А то в лоб дам. — Как с такими людьми общаться? Чуть что, сразу в лоб. Можно подумать я сам в гараж залез. Просил — умолял меня на все запоры закрыть.

Лида гремит связкой ключей. Не думаю, что это ключи от ворот от Рая. Жил я грешником, им и умру. Причем очень скоро. Все, чего я добился за последние пол часа жизни — перекосил двери Лидкиного гаража.

Снаружи торопливо срывают с дверей замки. Им не терпится меня успокоить.

«Джипик» перестает подпирать створку и начинает тянуть ее на себя. Воротина подается плохо: ее заклинило домкратом. Буквально по сантиметру конструкция из напыжевшегося домкрата и вставшей на дыбы двери выползает во двор. В

происходящем я уже ничего изменить не могу. Сажусь на корточки и гадаю, какой способ лишения меня жизни предпочтут приятели Лиды.

Вдруг створка ворот дергается вверх. Сначала неуверенно, буквально на несколько миллиметров. Потом взлетает как китайская ракета для фейерверка. Металл с грохотом разгибается и, подлетевшая на пол метра махина мягко ложиться на заснеженный двор.

Окно в мир свободы распахнулось, и я вижу картину, прямо скажу, замечательную. У левой, закрытой створки стоит Лида. Глаза ее широко раскрыты, взгляд бессмысленнен. Он направлен не на меня, а торчащую из-под упавшей створки, красную от натуги морду «джипика»- Валентина. В проеме конуры заклинило два короткохвостых зада. Булат и Гита зажали друг друга, пытаясь найти в своем дощатом убежище спасение от верной смерти.

Я понимаю, что лучшего шанса для побега у меня не будет. Пробегаю по воротине, едва ни наступаю на, глупо моргающую, физиономию Валентина. Но церемонится некогда. Впервые в жизни сразу открываю чужие запоры. И не мудрено. Задвижки на калитке устроены не слишком сложно даже для моего, технически не развитого ума.

Несусь по улице, обдавая встречных прохожих ядреным запахом коньячного перегара и одаривая счастливыми улыбками. Вперед к свободе. Вперед, к Кате!

* * *

Черную полосу жизни сменила белая. Я выскакиваю на остановку и успеваю запрыгнуть в коммерческий автобус. На пятьдесят копеек дороже и никакой толкотни и дно не отваливается. Салон на половину пустой, но я упорно стою. Молодая кондукторша не упускает случая прицепиться:

— Садись, дядя. У нас, что стоя два рубля, что сидя, опять два рубля. Так что ничего не сэкономишь. — Глупенькая. Откуда ей знать: я не деньги, я здоровье оберегаю.

— Я не экономлю. Я протестую. Мне зарплату не платят, так я стоячую забастовку объявил. Третьи сутки на ногах. Понятно, деточка? — Деточка улыбается. С чувством юмора у нее все в порядке.

Стою напротив кондукторши у передних дверей и радуюсь солнечному миру за ветровым стеклом. Навстречу солидно и осторожно, сверкая темно-синими, откормленными боками, катит здоровенная иномарка. Идентифицировать ее не могу по причине своей автомобильной необразованности. Но ничего: журналы я еще Лидке не вернул и, наверное, теперь удобного случая вернуть не представиться, так что устроюсь вечерком на диване и разберусь во всем многообразии мира четырехколесных. А может, не разберусь. Дома только один журнал остался. Второй застрял где-то в кабинете Волобуева. Не успеваю вспомнить о Геннадии Георгиевиче, как обнаруживаю его холеную физиономию. Он небрежно, одной рукой придерживая руль, восседает в том самом темно-синем, сверкающем монстре, который проплывает по ухабам навстречу нам.

Опоздал дорогуша. Ни расспросить меня не сможешь, ни на тот свет проводить. Довольная улыбка расплывается по моему лицу.

— Чему радуешься, дядя? — Любопытствует неугомонная кондукторша.

— Скажу — смеяться будешь.

— А я не согласная. В смысле — посмеяться…

— Радуюсь пользе опозданий. — Девчонка начинает смеяться, но вдруг задумывается над моими словами и озадаченно спрашивает:

— Это как?

— Очень просто. Главное, что бы опоздал тот, кто нужно и туда, куда нужно.

— Понятно. — По лицу

вижу, что ничего она не поняла, да и не важно это. В ее возрасте вообще ничего не нужно понимать. Достаточно уметь чувствовать и радоваться жизни. Быстро темнеет. Зима. День короток, зато ночь длинна. И я жду сегодняшнюю ночь. Она обещает быть необыкновенной. Выскакиваю из автобуса в центре. Очень мило прощаемся с кондукторшей. Машем друг другу руками и улыбаемся. Она исчезает вместе с теплым автобусом, вполне уверенная, что целый час каталась с сумасшедшим. А я поскрипываю ботинками по подмороженному снегу и счастлив, что не жалею об исчезнувшей в ночи юной кондукторше. И тысяче других женщин, с которыми я не буду никогда, потому, что как бы они не были прекрасны, они мне не нужны. Меня ждет встреча с Катей.

Пробегаю по магазинам. Бандиты, оказывается, очень порядочные люди. По крайней мере, мои скромный финансы их не заинтересовали. Они, конечно, неприлично на мне поиздержались, но кошелек не тронули. Вот он: не толстый, но и не пустой. На прежнем месте во внутреннем кармане куртки. И не полегчал ни на копейку. Слава Российской преступности, самой порядочной и бескорыстной в мире!

Всю свою наличность — три сотни вкладываю в очень выгодное предприятие. Называется оно «Вечер с любимой женщиной». Хорошо организовать его тем более важно, что это вечер в ночь перед Рождеством. С сожалением вспоминаю, что не запасся подарком. Был бы умнее, купил бы у Геннадия Георгиевича бабочку. Самую большую и самую бразильскую. Кате, наверное, такой подарок понравился бы.

Руки заняты пакетами, голова мечтами. Захожу в свой двор. Вера Игнатьевна выгуливает своего барбоса. Заметив меня, она демонстративно отворачивается и направляется к подъезду. Кавказец сначала упирается. У него острая необходимость донюхать сугроб и смыть метки предшественников своей горячей мочой. Он с неохотой отрывает нос от сугроба на пол секунды и, увидев меня, стремглав несется к дому. Никогда не думал, что стану грозой собак. Я, вообще-то, к ним отношусь с большой симпатией.

— Вера Игнатьевна! — Кричу вдогон соседке. Я хочу всеобщего мира, благоденствия и покоя. Я хочу пожелать соседке счастливого Рождества. Мне срочно требуется наладить прежние, теплые отношения и с хозяйкой кавказца и с самим барбосом. Но моим стремлениям не суждено осуществиться. Кавказец не рискует встречаться со мной в темном подъезде. Он втаскивает Веру Игнатьевну в дом и, поскуливая, помогает пенсионерке со скоростью чемпиона мира в спринте преодолеть расстояние от крыльца, до безопасной тишины квартиры.

С Катей сталкиваюсь в дверях подъезда. Я вхожу, она выходит.

— Ты обещал весь день сидеть дома. — Говорит она укоризненно.

— Я подумал, что нужно сходить в магазин. — Предъявляю как оправдательный документ сумки с продуктами и двумя бутылками шампанского. Она загадочно улыбается своими чудесными серыми глазами и тоже поднимает руки. Черт. Я нанес смертельный удар по бюджету бюджетницы. Наши сумки, как сиамские близнецы. С той небольшой разницей, что в одной из моих, исполняют стойку на голове три белых розы. Их колючие ноги бесстрашно выглядывают из газетной шубки и покачиваются под легким морозным ветерком.

— По крайней мере, мы не умрем с голоду. — Катя поворачивается и исчезает в темноте подъезда. Опять какая-то сволочь выкрутила лампочку на первом этаже. Я спешу за ней. Я не вижу ее. Только ощущаю тонкий аромат духов и запах больницы, сопровождающий любого медика до самой пенсии. Я не о духах, а о больнице. Меня этот запах не раздражает. Он мне нравится. Как и все, что несет в мою жизнь это удивительное существо с прекрасными серыми глазами, прохладными пальцами, горячим телом и тонкой душой.