Мертвая земля
Шрифт:
После завтрака управляющий сообщил мне, что ему удалось нанять четырех хороших лошадей, которым предстояло доставить меня, Николаса, Локвуда и нашу поклажу в Норидж. Я от души поблагодарил его. Джон вручил мне письмо, только что доставленное гонцом из Хатфилда. Письмо было от Пэрри.
Приветствую Вас, мастер Шардлейк!
Надеюсь, это письмо попадет к Вам прежде, чем Вы отправитесь в Норфолк. Я заказал комнаты для Вас и мастера Овертона сроком на две недели, начиная с 13 июня, – по моим расчетам, раньше этого дня Вы никак туда не прибудете. Жить Вам предстоит в трактире «Девичья голова», одном из лучших в Норидже. Расположен он поблизости от городского собора, на площади под названием Тумлэнд; неподалеку находится рыночная площадь, а за ней – тюремный замок и Ширхолл, в котором будут проходить заседания суда. Как правило, законники, прибывающие на выездную сессию, останавливаются в трактирах, расположенных на рыночной площади, так что у вас будет возможность избежать слишком тесного общения с ними и оградить себя от лишних слухов и сплетен.
Вчера я имел случай встретиться с мастером Уильямом Сесилом, секретарем лорда-протектора, с которым Вы тоже знакомы. Мы с ним состоим в отдаленном родстве, и я полностью доверяю этому человеку во всех вопросах, связанных с леди Елизаветой. В разговоре с Сесилом я упомянул о деле Болейна и попросил его не доверять слухам, ежели таковые до него дойдут. Я упомянул также, что Вы в скором времени прибудете в Норфолк, дабы провести там частное расследование.
Прошу, по прибытии в Норфолк незамедлительно напишите мне и сообщите, все ли у Вас благополучно.
До сей поры я и не знал, что Уильям Сесил приходится Пэрри родственником. Можно было не сомневаться, управляющий леди Елизаветы попросил его сделать все возможное, чтобы слухи о деле Джона Болейна не достигли ушей лорда-протектора. Из письма явствовало, что Пэрри снял для нас комнаты на постоялом дворе, расположенном в некотором отдалении от трактиров, где будут жить прочие юристы. Его желание держать наше дело в секрете было мне понятно, однако я понимал и другое: невозможно провести расследование с тщанием, которого требовала леди Елизавета, и при этом остаться в тени. Запечатанную просьбу о помиловании, которую она вручила мне, я поначалу хотел оставить дома, заперев в одном из ящиков комода, но потом все же решил взять с собой. Оставалось надеяться, что дать ей ход не придется.
Утро я провел в Линкольнс-Инн. К счастью, мне удалось без труда найти коллег, готовых взять на себя ведение моих дел. Договорившись с ними, я отправился в свою контору, где вручил Джону Скелли лист бумаги, исписанный указаниями. Николас тоже был там, заканчивая свои дела.
– Небось с нетерпением предвкушаешь нынешний вечер? – обратился я к нему.
– Еще бы, сэр! С вашей стороны было чрезвычайно любезно попросить мастера Коулсвина пригласить на ужин семейство Кензи.
– Догадываюсь, тебе не терпится увидеть прекрасную Беатрис.
Щеки Николаса слегка вспыхнули, а Скелли ниже склонился над бумагами, пряча улыбку. Беатрис Кензи, как я уже упоминал, была мне не слишком по душе; но я не собирался препятствовать семейному счастью своего помощника, который, судя по всему, влюбился в эту девицу по уши.
– Вам известно, кто еще будет на ужине? – спросил Николас.
– Полагаю, только сами хозяева – Филипп Коулсвин и его супруга, мы с тобой и семейство Кензи. Да, еще, конечно, старая матушка Филиппа, которая теперь живет вместе с ними.
– А мастер Коулсвин не пригласил какую-нибудь леди, способную возбудить ваш интерес?
– Нет. Пару мне может составить только его старуха-мать. Но ей, насколько я помню, далеко за семьдесят.
Филипп был верным и надежным другом; мы познакомились с ним, когда представляли враждующие стороны в одном весьма неприятном деле, и он зарекомендовал себя как человек чрезвычайно честный и не чуждый милосердию и состраданию. Будучи сам убежденным протестантом, Коулсвин неизменно проявлял терпимость и понимание, когда дело касалось религиозных взглядов других людей. Филипп был близко знаком с отцом прекрасной Беатрис, тоже барристером; со свойственной ему добротой он согласился пригласить нас всех на ужин, предоставив Николасу возможность провести время в обществе предмета своих воздыханий.
Ужин был назначен на шесть часов вечера; я пешком проделал путь от своего дома до дома Коулсвина на Литтл-Бритн-стрит, поблизости от Смитфилдской площади. Дом моего друга стоял в ряду других старых зданий; крыши их, снабженные выступающими козырьками, давали желанную тень, защищая от солнца, которое сейчас, несмотря на вечернее время, по-прежнему палило. Лето, судя по всему, наконец-то вступило в свои права.
До того как отправиться на ужин, я занимался укладкой вещей и бумаг, которые намеревался взять в Норидж. В руки мне попало последнее письмо, которое я получил от своей прежней служанки, Джозефины. Насколько я помнил, в нем она сообщала, что ждет ребенка и что для них с мужем настали нелегкие времена. Тогда я послал ей немного денег; с тех пор прошло уже шесть месяцев, однако Джозефина более не подавала о себе весточки. Я взглянул на адрес на конверте: «Пит-стрит, неподалеку от церкви Святого Михаила; Кослани, Норидж». Где это, я понятия не имел. Вспомнив, где предстояло поселиться мне самому, я невольно поежился: Пит-стрит, площадь Тумлэнд – ни одно из этих названий, прямо скажем, не внушало оптимизма [3] .
3
Пит (англ. Pit) – выгребная яма; Тумлэнд (англ. Tombland) – букв. «земля могил/гробниц, мертвая земля» (англ.).
Я немного опоздал и прибыл на званый ужин последним. Памятуя о том, что в протестантских домах пышные наряды не в чести, я надел скромный коричневый дублет, единственным украшением которого служили шелковые шнуры с серебряными наконечниками, а поверх набросил летнюю шелковую мантию. Войдя в гостиную, я убедился, что Филипп, поднявшийся мне навстречу, одет еще более скромно: тесный его дублет оживлял лишь белый воротник рубашки. Он отрастил длинную бороду, весьма популярную среди религиозных радикалов.
– Да ниспошлет вам Господь доброго вечера, Мэтью, – произнес он, пожимая мою руку.
– Простите за опоздание.
– Не стоит извинений, тем более что опоздали вы совсем немного.
Супруга хозяина, Этельреда, подойдя, приветствовала меня реверансом. Этой привлекательной светловолосой даме, как и ее мужу, было около сорока лет. На ней было коричневое платье, волосы убраны под голубой французский чепец. Она совсем не походила на ту смертельно напуганную, изможденную женщину, с которой я познакомился три года назад. Охота за протестантскими еретиками, которую вел старый король, достигла тогда наивысшего накала.
– Этельреда, вы прекрасно выглядите. Как поживают ваши дети?
– Растут с невероятной быстротой и, конечно, без конца выдумывают новые проказы. Но у нас хороший домашний учитель, который умеет держать озорников в узде.
«А вот с братьями Болейн не смог ужиться ни один наставник», – невольно припомнил я.
– Входите же, Мэтью, – продолжала Этельреда. – Познакомьтесь с матушкой моего супруга.
Пожилая дама с седыми волосами, убранными под остроконечный головной убор, сидела в кресле; на ее круглом, изборожденном морщинами лице застыло выражение недовольства.
– Матушка, это адвокат Мэтью Шардлейк, наш добрый друг, – представила меня Этельреда. – Моя свекровь миссис Маргарет Коулсвин.
Старая дама устремила на меня въедливый взгляд и криво улыбнулась:
– Вижу, голова ваша так же убелена сединами, как и моя. Теперь у молодых людей вошло в привычку выставлять свои волосы напоказ, скромные головные уборы более не в моде.
К нам подошел Эдвард Кензи, пятидесятилетний барристер, мой коллега по Линкольнс-Инн; и в религиозной, и в политической сфере он придерживался консервативных взглядов, но при этом ко всему на свете, включая закон, относился с неисправимым цинизмом. Более всего мастер Кензи любил вкусную еду, хорошее вино и занимательную беседу. Мне несколько раз доводилось встречаться с ним, и, несмотря на различие во мнениях, я проникся к этому человеку симпатией. На нем была мантия барристера, из-под которой выглядывал красный шелковый дублет; воротник рубашки украшала затейливая вышивка. Почтенная миссис Коулсвин неодобрительно нахмурилась, давая понять, что подобное щегольство ей не по вкусу. Однако Кензи был слишком жизнерадостен, чтобы обращать внимание на сердитые гримасы старухи; расплывшись в улыбке, он пожал мою руку.