Мертвая земля
Шрифт:
– Признаюсь, брат Кензи, я действительно отвожу взгляд от нищих, но со стыдом, а не с отвращением. Наверное, тот, кто отворачивается от чужих язв, не имеет права рассуждать о всеобщем благоденствии. И все же я не могу не сознавать, что в нашем обществе слишком много несправедливости.
Кензи ничего не ответил; он с улыбкой наблюдал, как Овертон, прощаясь с Беатрис, целует ей руку и рассыпается перед девушкой в любезностях.
– Молодой Николас – славный малый, – проронил Кензи. – Хотя, бесспорно, он излишне дерзок. – Эдвард пристально посмотрел на меня; глаза его блестели в свете свечей, льющемся из окон дома. – Ваши связи в высшем обществе совсем вскружили голову моей жене. Вы ведь когда-то служили у лорда Кромвеля, не так ли?
– Говорить о моих связях в высшем обществе
– Для того чтобы произвести впечатление на Лауру, этого вполне достаточно, – усмехнулся Кензи.
Скорее всего, его совершенно не волновало, насколько глубоки чувства, возникшие между Николасом и его дочерью; до тех пор пока жена ничего не имела против ухаживаний молодого человека, он тоже не собирался возражать. Я прислушался к долетавшему до меня разговору. Лаура Кензи выражала надежду, что Николас, вернувшись из Норфолка, пожалует к ним на семейный обед.
– О да, мы с нетерпением будем вас ждать! – подхватила Беатрис, лаская Николаса взглядом огромных глаз.
Этот нежный взгляд показался мне фальшивым; Овертон, разумеется, был иного мнения. Но влюбленные, как известно, слепы.
Глава 9
Праздник Святой Троицы пришелся в этом году на девятое июня. С этого дня службы во всех церквях должны были вестись по новой «Книге общих молитв». Утром я надел мантию и сержантскую шапочку и, захватив с собой пресловутую книгу, отправился в собор Святого Павла. Идти мне пришлось в одиночестве. Николас всеми правдами и неправдами старался избегать церковных служб; что касается Джона Гудкола, то в ответ на предложение присоединиться ко мне управляющий слегка смутился и заявил, что он и его жена предпочли бы пойти в ту церковь, которую посещают каждое воскресенье. Я не стал настаивать. Для себя я решил, что подобное историческое событие пропустить невозможно.
Проходя под воротами Темпл-Бар, я вспоминал вчерашний вечер. Возможно, недоверие, которое внушала мне Беатрис Кензи, не имело под собой ни малейших оснований. Мы с этой девушкой были едва знакомы, и, уж конечно, я был не вправе одобрять или не одобрять выбор Николаса. Тем не менее, решил я, во время нашего пребывания в Норфолке стоит осторожно расспросить молодого человека, каковы его намерения относительно Беатрис.
Я миновал Ладгейт; величественный шпиль собора Святого Павла уже маячил впереди. Вокруг ворот, как всегда, толпились нищие. Оборванные дети протягивали свои худые как палочки ручонки; калеки, лишенные той или иной конечности, уверяли, что получили увечья на войне. Вспомнив свой вчерашний спор с Эдвардом Кензи, я вытащил кошелек и дал шиллинг прозрачной от худобы маленькой девочке. Сопровождаемый криками «Сэр, подайте и нам тоже, мы умираем с голоду!», я поспешно зашагал прочь, опасаясь, что нищие увяжутся следом, и сожалея, что со мной нет провожатого.
Когда я пришел в собор, служба еще не началась. Войдя, я увидел, что вдоль стен на равных расстояниях стоят солдаты королевской гвардии. Все первые лица города уже собрались: лорд-мэр Эмкоут и лондонские олдермены в красных мантиях; главы торговых гильдий в разноцветных плащах; члены Тайного совета в мантиях, отороченных мехом, с тяжелыми золотыми цепями на шее. Разумеется, здесь были Ричард Рич, на изможденном лице которого застыло неизменное суровое выражение, и недавно получивший дворянство Уильям Паджет, чье грубое широкое лицо, казалось, стало еще шире, а длинная раздвоенная борода – еще длиннее. Неподалеку от него стоял брат Екатерины Парр, маркиз Нортгемптон, которого я узнал по ярко-рыжей бороде, обрамлявшей худое вытянутое лицо; он лениво перелистывал свой молитвенник. До чего же этот человек не похож на свою сестру, невольно отметил я. Парр пользовался репутацией человека недалекого, хотя и обладавшего изысканными манерами; своим стремительным карьерным взлетом он был обязан исключительно родству с покойной королевой. Я заметил и Уильяма Сесила; на узком его лице застыло напряженное выражение, а пронзительный взгляд был устремлен в толпу. Встретившись со мной глазами, он едва заметно кивнул. Я кивнул в ответ, вспомнив тот невероятно холодный, тревожный январский день, когда пути наши в очередной раз пересеклись. Филипп Коулсвин сидел на скамье рядом с женой и дочерью, но они расположились в дальнем конце нефа, так что нас разделяла толпа.
Но вот главная дверь распахнулась; все взгляды устремились на процессию священнослужителей, направлявшихся к алтарю. Шествие возглавлял Томас Кранмер, архиепископ Кентерберийский; длинная седая борода и умные голубые глаза придавали ему особенно благообразный вид, а желтоватое лицо было исполнено спокойной властности; в руках он держал «Книгу общих молитв».
Поднявшись на кафедру, Кранмер начал праздничную службу, выговаривая каждое английское слово с особой ясностью и звучностью. В тексте новой службы прославление святых отсутствовало. Собравшиеся украдкой переглядывались, словно ожидая, что кто-нибудь вот-вот возвысит голос в защиту старой привычной латыни; но все шло своим чередом. Когда богослужение приблизилось к своей кульминации – «вечере Господней и Святому причастию, обычно называемому мессой», как осторожно выражалась новая богослужебная книга, – царившее в соборе напряжение достигло наивысшего накала. Во время чтения приуготовительных молитв не было произведено никаких действий, знаменующих подготовку к причастию, – ни омовения рук, ни крестных знамений, ни благословений. Архиепископ, подняв чашу с хлебом и вином, принялся читать нараспев, по-прежнему на звучном и отчетливом английском: «Дозволь нам, Господь Милосердный, вкусить плоти возлюбленного Сына Твоего Иисуса Христа и испить Его крови во время сего великого таинства, дабы мы пребывали в Нем, а Он – в нас».
Да, с начала и до конца богослужения каждое слово действительно было произнесено по-английски. Я огляделся вокруг. Множество лиц светилось от счастья, но наряду с ними встречались также печальные и хмурые; тишина в соборе стояла такая, что, урони кто-нибудь булавку, это услышали бы все. Когда служба завершилась и Кранмер сошел с кафедры, толпа наконец пришла в движение; раздались вздохи, зашуршали одежды; люди оглядывались на соседей, наблюдая за их реакцией. Придав своему лицу непроницаемое выражение, я вслед за прочими двинулся к выходу.
Двое мужчин, тоже в адвокатских мантиях, пробирались ко мне сквозь толпу. В том, что был ниже ростом, я узнал Сесила. Вслед за ним шел человек лет сорока, высокий и плотный; его чисто выбритое лицо казалось бы красивым, если бы не надменное выражение глубоко посаженных карих глаз и рта с недовольно опущенными уголками. Незнакомец смерил меня презрительным взглядом, словно перед ним стоял нечистый на руку торговец, которого он собирался обвинить в мошенничестве.
Сесил, напротив, расплылся в улыбке и пожелал мне доброго утра. Щеки его, обрамленные жидкой бородкой, разрумянились, а глаза светились воодушевлением.
– Ну, сержант Шардлейк, какое впечатление на вас произвела новая служба? – осведомился он.
– Мы стали свидетелями великих перемен, – уклончиво ответил я.
Спутник Сесила слегка нахмурился, и я догадался, что он не разделяет энтузиазма молодого секретаря. Уильям, сменив свой восторженный тон на деловой и сдержанный, представил нас друг другу:
– Адвокат Шардлейк, познакомьтесь с сэром Ричардом Саутвеллом. Он вскоре станет членом Тайного совета и помогает леди Марии выполнять обязанности верховного феодала в Норфолке. Насколько мне известно, завтра вы отправляетесь именно в те края. Полагаю, знакомство с сэром Ричардом будет для вас нелишним.
Я поклонился, Саутвелл удостоил меня едва заметного кивка. Я вспомнил, что Пэрри упоминал о своем недавнем разговоре с Сесилом. Несомненно, Уильям, представляя нас друг другу, преследовал какую-то цель.
– Мне сообщили, что вы собираетесь заниматься делом Джона Болейна, – изрек Саутвелл высокомерным тоном, вполне соответствующим выражению его лица. – Полагаю, вы лишь впустую потратите время. Нет никаких сомнений в том, что этот человек виновен и будет отправлен на виселицу, – процедил он, натягивая перчатки на свои крупные мясистые руки.