Мёртвая зыбь
Шрифт:
— Когда стихла пурга, откопались они. Вытащили любимого командира, укладывая его снова на нарты. А он уже не кашлял, не требовал везти его вперед. Умер в снегу наш герой, — и капитан встал. Поднялись и все присутствующие, пока он не сел, заканчивая: — Матросы хотели довезти его тело до Северного полюса. И через десяток верст и многих торосов все небо вдруг засияло, осветилось как бы прожекторами множества судов из-за горизонта. И вершина трепетного светового шатра как раз на Полярной звезде пришлась.
— Ну, ваше благородье, видать, доставили мы тебя к твоему Полюсу, — сказали братцы мертвому командиру и решили, что не оставят его здесь, а предадут земле, как Богом велено.
Вконец измученные совершили они этот подвиг. Добрались до острова Рудольфа. Из остатков погибшего во льдах судна былых экспедиций смастерили большой крест и похоронили Седова вот здесь, —
— Еле живые, добрались они до бухты Тикси и человеческого жилья, где получили на двоих четверть спирта…
Проникновенный рассказ капитана завершился на самом острове, когда Борис Ефимович провел Кренкеля с Толстиковым и Званцевым к могиле Георгия Седова.
Несмотря на мороз, несколько минут молча простояли они перед потемневшим от времени деревянным крестом с надписью “Лейтенантъ русскаго Его императорскаго велiчества флота Георгiй Седовъ”.
Званцев сидел в салоне капитана, расшифровывая свою стенограмму рассказа Бориса Ефимовича о Седове, когда вошел Кренкель со словами:
— Мы с вами только что видели деревянный крест — символ любви русских матросов к своему командиру. А вот реликвии, оставленные побывавшей здесь заграничной экспедицией. Не похожи на знаки любви экипажа к своим начальникам. А вернее сказать, командиров к подчиненным, — и он положил перед Званцевым чековую книжку европейского банка и наручники с железной цепью. — Вот, ребята на берегу из-подо льда вытащили. Покажите Фадееву.
Эти реликвии Званцев свято хранил много лет.
—“Страшнее нет, когда мертвец себя покажет после смерти”. — странно начал Кренкель, когда на следующий день все, как обычно, собрались в салоне капитана. — Вчера мы отдали дань чести истинным полярным Героям, матросам и их командиру Георгию Седову. А на корабле его имени мы рассказываем о героических полярных буднях, и получается будто все мы герои. И о себе такое сообщу. Я хочу вам рассказать, что никакой я не герой и не наши будни здесь героичны. И придется мне рассказать о самой позорной странице своей полярной жизни, где я выгляжу сомнительным героем. Слабонервных дам прошу на время покинуть салон, поскольку речь пойдет о потусторонней жизни или о ее проявлениях после смерти.
Так как в салоне капитана дам не было, то предупреждение Кренкеля выглядело присущим ему ироническим вступлением в его рассказ. Званцев вынул свою тетрадь со стенографическими иероглифами, приготовясь записывать.
Вот о чем поведал Кренкель:
— Это произошло в одну из первых моих зимовок. Был я еще необстрелянным полярником. И нас на зимовке всего трое Миша, Коля, да я, радист, а они метеорологи, делали замеры, снимали показания приборов, составляли сводки, а я передавал их по радио на Большую землю. Свободное время Миша с Колей проводили за шахматной доской, ведя нескончаемый матч между собой. Глядя на них и я кое-что понял в этой мудрой игре. Это пригодилось мне, когда раздавленный льдами “Челюскин”, где я, радист, вместе со всеми, кто плыл на корабле, во главе с Отто Юльевичем Шмидтом, был в знаменитом ледовом лагере Шмидта. К нам летали отважные летчики, первые Герои Советского Союза. Отто Юльевич, чтобы поддержать в нас дух, провел шахматный турнир во льдах. И я проигрывал своим противникам. Главное, я усвоил шахматную нотацию, что мне пригодилось, когда пришлось мне в поезде из купе в коридор передавать ходы сыгранной вслепую примечательной партии, о чем особый разговор, после моего позорного полярного “крещения” и пренеприятного общения с тем светом. И вот как это произошло.
Был Миша крепким мужиком, с которым, разве что, в шахматы можно схватиться. А так, как медведь заломает.
И случись так, что ему с тезкой своим белошкурым пришлось помужествовать. Тот с голодухи, что ли, к нам в сени сунулся, а Миша в положенный срок на метеоплощадку выходил и непрошеного гостя храбро выгнать захотел. Но за ружьем не вернулся, должно быть медведь сразу на него бросился. И пошла борьба кто кого заломает. Высунулся я на шум в сенях и вижу подмял медведь под себя нашего Мишу. Храбростью я не отличаюсь, но тут сообразил, что выручать товарища надо. Схватил со стены ружье Мишино, жиганом им заряженное, все о медвежьей шкуре мечтал, бедняга. Особого геройства от меня не требовалось, чтобы занятому своей жертвой медведю в голову в упор выстрелить. Мы вдвоем с Колей едва полуживого Мишу из под медвежьей туши вытащили. Жив Миша остался, но занемог, на метеоплощадку ходить не в состоянии и даже в шахматы не играл, что-то внутри у
Погоревали мы с Колей, но покойник покойником, а заботы требует. Его хоронить надо. Коля человеком набожным был и настаивал, чтобы обмыть мертвеца, как положено, и отпевание по радио провести. Говорят, на острове Диксон ссыльный поп живет. Так Коля попросил батюшку перед микрофоном заупокойную отслужить. Поп согласился, только потребовал с начальника полярной станции острова Диксон оплаты натурой. 20 банок консервов запросил. Начальник, на что бережливый был, согласился, но 2 банки выторговал у святого отца. Раз дело решено, надлежит покойника обмыть и в гроб уложить. Ну, гроб мы с Колей кое-как смастерили, ведь не столяры и не плотники. Доски с крыши сеней сняли, где медведь Мишу заломал. А вот обмыть мертвеца никто из нас не берется. Хоть жребий бросай. Коля и предложил в шахматы разыграть. Проигравший готовит покойника к отпеванию. Тут Коля, кудрявый да тощий, перехитрил меня. Он с Мишей почти пятьсот партий сыграл, а я только поглядывал. Говорят, Капабланка в детстве смотрел, как взрослые играют. Сел и стал их обыгрывать. Но я ведь не Капабланка, а главное, из детства уже вырос. Словом, проиграл я Коле матч из двух партий. Одну чудом вничью свел. И пришлось мне умершего Мишу раздевать и обмывать.
На стол мы его вдвоем уложили. И Коля настоял, чтобы на медвежью шкуру, с убитого Мишки, что его заломал, снятую. Вроде, он все-таки сверху будет. Растопил я снегу целое ведро. Думаю хватит. А бедняга Миша голый на столе, покрытом медвежьей шкурой лежит, оттаивает. В мойщики, что в бане орудуют, я не гожусь, видел только, как жена дочурок моет. И когда дошел я до сокровенных мужских мест и повернул Мишу на бок, дернулся вдруг труп и вонючим испражнением меня обдал. Не успел Миша при жизни по большой надобности сходить. Ну что со мной было, не передать. Коля рассказывает, что выбежал я со страху из дома и стал в снегу валяться. Верно, я от фекалий очищался, но Коля, не слишком ошибаясь, страху моему это приписал. Вернул он меня в комнату, и закончить обмывание, которое теперь вдвойне требовалось, взялся сам, уговаривая меня, что Миша не воскрес и к отпеванию надо его подготовить. Напоминал мне, что иному петуху голову срубят, а он вырвавшись крыльями машет, на забор норовит взлететь, с которого кукарекал всегда. И на бойне кто бывал, тот видел, как судорожно сжимаются мышцы освежеванных туш. Я слушал его, и все мимо ушей пропускал, не в силах отделаться от дурацкой мысли, что с тем светом общался. Судите сами какой я герой. Как член партии, на радио-отпевании не присутствовал, могилу рыл за метеоплощадкой, куда Миша всегда ходил. Там и похоронили мы его, но по моему настоянию только через неделю, когда трупный запах убедил меня, что умер Миша, а не спит, как Николай Васильевич Гоголь, который просил не хоронить его сразу, но вопреки его последней воле был похоронен по церковным правилам. А когда, как известно, был он перезахоронен, и крышку гроба приподняли, то увидели, что мертвец не на спине, а на боку лежит. Можно только представить ужас великого писателя, когда он очнулся, как и предчувствовал, в тесном гробу, глубоко под землей. Но с Мишей этого произойти уже не могло. Свой привет с того света он уже прислал, вписав самую позорную страницу моей жизни, и лежит он спокойно под крестом с надписью “Михаил Медведев, 23-х лет”. И мне тогда столько же было.
— А кто в поезде удивительную партию играл? — спросил Званцев, в котором заговорил шахматист.
— Ну, это совсем другое дело. Речь пойдет не о полярнице, а просто о геодезистке Лизе. Я с нею познакомился, когда мы вместе в поезде ехали в Архангельск, откуда мне предстояло на “Челюскине” стать радистом, а ей участвовать в геодезических съемках в море Лаптевых, где появлялись и исчезали, как нам тут Женя Толстиков рассказывал, загадочные острова, в том числе знаменитая земля Санникова. Романтика потянула молодую задорную девушку.
Впервые увидел я ее, когда мы оба с верхних полок купе наблюдали, как два нижних пассажира играли в шахматы. Как я уже говорил, сам я в шахматах не мостак, но знал, что игра эта считается сугубо мужским занятием. И вдруг вижу спутница моя случайная соскакивает с верхней полки и предлагает партнерам сыграть с нею по консультации в шахматы. Те снисходительно улыбнулись, но люди были вежливые. Почему не убить время играя с привлекательной дамой?
— Только у меня особые условия, — по-озорному объявила она. — В первой партии вы мне даете ферзя вперед. А во второй — я вам ферзя даю.