Мёртвая зыбь
Шрифт:
Прием, оказанный товарищем Мамонтовым Званцеву превзошел все его ожидания. Просмотрев принесенную новеллу с комментариями, он сделал кислое лицо и сказал:
— Разве это книга для нашего издательства? В таком виде мы издавать вас не будем. Дайте еще материал для однотомника ваших произведений, куда и включим вашу новеллу. Комментарии к ней лучше включить в текст.
Как и в случае с “Советской Россией”, срыв обернулся двойным или даже тройным успехом.
Под общим названием “ГОСТИ ИЗ КОСМОСА” были объединены и полярные новеллы, включая изъятую “Советским писателем” и потом запрещенную товарищем Мониным, две космические повести “Планета бурь” и “Лунная дорога” и глава об атомном взрыве во время локальной войны в Африке из романа “Льды возвращаются” под названием “Кусок шлака”.
Спустя
— Вот не думал, что помогу выходу такой прекрасной книги. — воскликнул тот. — Речь шла о маленькой брошюрке.
— Значит, товарищ Мамонтов не понял вас, и мне на радость, — пошутил Званцев.
— На радость всем вашим читателям, — с самым серьезным видом поправил партруководитель. — Но не будем дразнить нашего завсектором товарища Монина.
— Профессор Монин может быть доволен. Комментарии, по вашему совету, внесены в текст, и академик Фесенков не обидится.
— Тогда совсем лады: ”И овцы сыты и волки целы”, — шутливо переиначил довольный партийный руководитель поговорку.
Этот первый однотомник Званцева сделался одной из лучших его книг и любимой у многих читателей, как они писали ему.
Он вел с ними оживленную переписку. Особенно активны были три корреспондентки писателя, одна из которых, не раз встречаясь с ним и школьницей, и потом матерью трех сыновей, вошла героиней “Людой-Губошлепиком” в роман “Льды возвращаются”. Другая, Лиза стала его “самозванной дочерью”. Сибирячка-школьница носила фамилию Званцевой, по отцу, погибшему в войну, которого, по совпадению, звали Александром Петровичем. Она не хотела выглядеть среди подруг сиротой и выдумала будто она дочь любимого их писателя с именем совпадающим с ее отцовским. Письма ее были всегда содержательны и интересны, и Званцев извинил ее самозванство, сделав ценный для нее подарок. В ответ на ее жалобы, что она не понимает классической музыки, он послал ей в Эстонию, куда она переехала на родину матери, проигрыватель с подобранным им комплектом долгоиграющих пластинок с произведениями Шопена, Рахманинова, Бетховена, Шуберта. И свершилось чудо. Она беззаветно полюбила подаренную ей музыку.
Танюша знала эту “романтическую переписку” с самозванной Лизой Званцевой. Но когда та позвонила однажды по телефону, приехав в Москву из Таллина, воспротивилась их свиданию. Так она и осталась неразоблаченной эстонской, самозванкой-дочерью русского писателя. Была она хлебопеком, остро воспринимая все происходящее вокруг. Полуэстонка по матери, знала эстонский язык, и в отдалившейся от России Эстонии ее не притесняли, хотя до отделения Эстонии, избрали ее парторгом хлебозавода. Третьей корреспонденткой была простая украинская женщина, Надежда Ивановна Борзух из Донбасского города Славянска. Она никогда не встречалась со Званцевым, но осыпала его по любому поводу наивными, сердечными подарками, получая от него вышедшие книги с автографом, которые необычайно ценила. Жила она в сквернейших квартирных условиях. В годы немецкой оккупации помогала партизанам. И писатель не остался к этому равнодушным. Написал о ней, что знал из ее писем, в ЦК партии. И на Борзух свалилось нежданное внимание. Она получила квартиру. Не обошлось без курьезной неловкости. Ей, как участнице партизанского движения, стали привозить продовольственные заказы, а оплатить их ей было нечем. Но самым курьезным в их отношениях была присланная ею по случаю военного праздника телеграмма со словами “Помню каждое мгновение”. Скорее всего, имелось в виду военное время и перенесенные ею тяготы и опасности, но, оторванные от этих обстоятельств, такие слова звучали двусмысленно. Правда, у Танюши они вызвали лишь повод для беззлобных шуток и забавного прозвища: “Званцевская графиня фон Мекк”. Присланные ею портфели, бювары и ночные светильники с памятными гравированными пластинками сохранялись Званцевым как знаки сердечного внимания…
Глава третья. Завещание Нильса Бора
Бывшей планеты обломки
Стали
Предков не знали потомки,
Атом как стал их концом.
В Центральном Доме литераторов, пристроенном со стороны улицы Герцена (Никитской) к клубу писателей, после ликвидации строительного конфуза, когда стена Большого зала обвалилась, открыв прохожим ряды кресел, наконец, наладилась систематическая работа, без боязни, что от горячих литературных споров рухнут стены или потолок.
Время от времени в одном из четырех залов в старом или новом здании проводились встречи писателей с крупными учеными, советскими и зарубежными академиками или политическими деятелями.
Организовывала такие встречи обычно деятельная Роза Яковлевна Головина, имевшая обыкновение просить председательствовать на встречах с учеными Александра Петровича Званцева.
Очередная встреча имела для него особое значение. К писателям должен был приехать великий физик двадцатого века Нильс Бор с супругой.
Званцев с Головиной и с переводчицей Романовой ждали гостей на широких ступенях лестницы вестибюля. Встреча носила узкий характер, приглашались литераторы, особо интересующиеся проблемами физики.
Встречающие повели гостей по главной лестнице в Большой зал, но после первого марша повернули не на второй марш, а на лестницу в зал правления, где во всю его длину стоял покрытый сукном стол, за которым уже сидели именитые писатели, жаждущие встречи с великим ученым, открывшим дорогу к овладению атомом. Выдающиеся физики мира считали за честь пройти у Нильcа Бора Копенгагенскую школу ученых.
Невысокий опрятный человек с усталым лицом, высоким лбом и умными глазами сел за стол рядом с супругой.
Он рассказал, как в физике прошлого века назрел кризис переизбытка знаний. Все явления Природы были объяснены теориями тяготения Ньютона и электромагнитного поля Максвелла. Но появилось избыточное знание: опыт Майкельсона показал, что скорость света остается неизменной и не зависит от скорости движения наблюдателя. Прежние знания не могли этого объяснить. Понадобилась казавшаяся безумной, теория относительности, предложенная молодым швейцарским патентоведом двадцатипятилетним Альбертом Эйнштейном. Перевертывались вверх дном прежние представления. Поначалу, какие-нибудь пять-шесть ученых во главе с Максом Планком понимали и принимали Эйнштейна. Но физика двадцатого века встала под его знамя. Двадцатый век стал делением неделимого. Атом распался на шесть открытых элементарных частиц. Это не укладывалось в существующие представления. Но новейшая аппаратура позволила найти до двухсот элементарных частиц, внесших в физику полную сумятицу. Снова назрел кризис, когда нужны новые “безумные” идеи, и наука ждет их появления.
Нильс Бор закончил вступление, улыбнулся и предложил задавать ему вопросы.
— Считает ли профессор, что физика после теории относительности Эйнштейна и создания атомной бомбы зашла в тупик? — спросил поэт Кирсанов, современник Маяковского.
Нильс Бор, пряча улыбку, сказал:
— Каждый из нас, ученых, вправе сказать в конце пути: “Вот теперь я знаю, что ничего не знаю”. Геометрически это можно представить в виде окружности, радиус которой представляет наше знание, а длина дуги — наше незнание. Чем больше мы знаем, тем в “пи” раз больше и значительнее то, что предстоит узнать.
— Считаете ли вы, профессор Бор, что если прежде мощь страны определялась числом дредноутов, то ныне судить об этом надо по числу синхрофазотронов? — спросил Захарченко, главный редактор журнала “Техника — молодежи”.
— Разумный вопрос, но требует уточнения. Дредноуты характеризуют способность страны к уничтожению людей, синхрофазотроны — уровень развития науки. Война и наука в сложных отношениях. Война кормит и подстегивает науку, чтобы завладеть ее достижениями. Но этот процесс не может быть беспредельным. Превышение определенного уровня грозит существованию самой науки. И есть доля правды в остроте, что после войны с применением нынешних достижений науки в областях физики, биологии и даже психотропии, следующая уже будет с дубинками.