Мертвое озеро
Шрифт:
– - Небось от твоей стряпни?
– - Ну так что же сама не стряпаешь, коли не нравится!
– - сердито отвечала Лёна.
– - Еще бы понравился вчерашний пирог: весь развалился… ха-ха-ха!
И Настя громко засмеялась.
Лицо Лёны приняло грозное выражение, вероятно от боли, производимой узкими сапожками. Мавруша, кинувшись между сестрами, настоятельно сказала:
– - Ах, сестрицы, ведь сегодня память нашей матушки, а умирая, она только и просила, чтоб мы жили в дружестве и согласии.
– - Экая важность!
– - крикнула Лёна, сев на пол, и, страшно
– - Уживись с ней!
– - проворчала Настя и снова принялась читать роль.
– - Экие проклятые: как заныли! верно, завтра дождь будет!
– - потирая свои ноги, говорила Лёна.
– - Ты бы их размочила да и сняла тихонько,-- заметила Мавруша, продолжая укладываться.
– - Бывало, покойница в бане булавкой так снимала мозоли, что только что щекотно.
– - Пожалела наконец и о ней!
– - заметила с упреком Настя.
– - Небось ей мало от тебя доставалось!
– - запальчиво отвечала Лёна.
– - Сестрицы!
– - воскликнула Мавруша, и, верно желая отвлечь сестер от предмета их разговора, она продолжала: -- Я, право, не знаю, к чему он скакунов-то с собой тащит!
– - Вот уж, я думаю, Юлька-то будет кривляться!
– - заметила Лёна.
С минуту сестры вели разговор довольно дружелюбно,-- может быть, потому, что мнения их сошлись. Они рассуждали о недостатках Юлии. Наконец в комнате настала тишина. Лёна, вычистив табаком зубы, лежала бледная на сундуке, а Мавруша выщипывала седые волосы у Насти, которая сладко дремала.
Шарманка более не играла, собаки не визжали. Остроухов и слепой сидели вместе за ширмами; у каждого в руке были рюмочки, обратившиеся в стаканчики, и они толковали о предстоящей поездке. Всё движение из комнаты перенеслось на грязный двор, в котором был отгорожен круг из барочных досок: в нем скакала на старой кривой лошади Юлия, принимая различные позы и драпируясь в грязный кусок крепа. Господин в трико, со впалой грудью, с бичом в руке, поощрял ударами лошадь. Товарищ его, с широким носом, подбрасывал детей ногами, лежа на ковре, разостланном на дворе. Наставница собак занималась шитьем нового костюма своим питомцам, разговаривая то с Юлией, то с Фрицем, как она звала господина с широким носом.
Итальянец возился с вороной лошадью и страшно кричал:
– - А скажи, маленка лошадка, сколько тебе годов?
– - Лошадка проводила копытом четыре раза по земле.-- Четыриста? Нет? Четыри месяцов?.. Нет?., четыри днев? нет?.. А-а-а, че-ты-ри годов? а-а-а?..
И итальянец заставлял маленькую лошадку свою кивать головой в знак согласия, что ей четыре года.
Зрителей было довольно: всё, что жило в доме, смотрело из окон, а щель под воротами была вся унизана головами уличных ребятишек, в которых с наслаждением бросали камнями дети в трико во время роздыхов своих.
Глава XLV
Приезд кочующей труппы произвел сильное волнение во всей деревне.
Всё сбежалось смотреть, как волтижеры въезжали и входили в барский двор.
Юлия ехала в деревянной колеснице, управляя
Сестры-артистки и другие актрисы и актеры труппы Петровского прибыли позже в кибитках и старых экипажах Тавровского.
Остроухову, как опытному актеру, Петровский всегда поручал устроить и приладить всё. Эти занятия, казалось, оживили старика. Спина его выпрямилась, глаза блестели, голос сделался чище; и часто, выхватив топор из рук неопытного плотника, Остроухов сам прилаживал дерево или лазил по кулисам, развешивая лампы.
Павел Сергеич присутствовал очень часто на сцене и однажды чуть не был ушибен дверью, которую тащил Остроухов, делая репетицию плотникам.
– - Посторонись!
– - крикнул ему Остроухов, с усилием таща дверь.
Тавровский отскочил в сторону, но потом снова кинулся к кулисе и, приняв ее из рук Остроухова, поставил на место, спросив:
– - Тут ей стоять?
– - Здесь!
– - отвечал Остроухов, вытирая пот с лица рукавом своей рубашки и пристально глядя на Павла Сергеича, который спросил его:
– - Ты бутафор или декоратор труппы?
– - Всё что угодно. "Сам и пашет, сам орет и оброк с крестьян берет",-- кланяясь, отвечал Остроухов и прибавил:-- Не имею ли чести говорить с самим господином Тавровским?
– - Да! как же вы меня узнали? а ваша фамилия?
– - Остроухов.
– - Остроухов…-- протяжно повторил Тавровский, как бы припоминая что-то.
– - Вы могли слышать обо мне только от одного лица,-- заметил Остроухов нерешительным голосом.
– - От кого?
– - быстро спросил Тавровский.
– - Любская…-- медленно произнес Остроухов.
– - Я знаю ее!
– - отвечал поспешно Тавровский.
– - Позвольте узнать, где она теперь, счастлива ли?..
Тавровский ничего не отвечал на вопрос Остроухова и, глядя пытливо на него, спросил:
– - Вы родственник ей?
– - Нет!
– - со вздохом отвечал Остроухов и с жаром прибавил: -- Я принимаю в ней…
– - А-а-а! вы, верно, были влюблены…
– - Я слишком стар и беден был и тогда, чтоб быть соперником…
Тавровский усмехнулся и перебил его:
– - Вы, как я вижу, знаете все тайны Любской.
– - В то время как я знавал ее, она была самая несчастная…
– - Ну, будьте покойны: она теперь не может жаловаться на свою судьбу.
В голосе Тавровского заметна была ирония; но ее мог подметить только тот, кто коротко знал его. Остроухов же с чувством схватил было его руку и хотел пожать, но, опомнясь, выпустил и пробормотал: