Мертвое озеро
Шрифт:
Это обстоятельство так поразило Павла Сергеича, слишком уверенного в беспредельной любви своей невесты, что он в первый раз в жизни потерялся и страшно огорчился. Все подозрения его пали на цыгана, тем более что он узнал о знакомстве его с Остроуховым и о свидании последнего с Куратовым.
Тавровский в первую минуту негодования придумал множество планов, как наказать дерзкого цыгана, но ограничился только тем, что предложил цыгану ехать с ним в Петербург.
Цыган отказался.
– - Что же ты думаешь делать с собой? Роль твоя здесь незавидна и еще
– - Я поеду за ней.
– - Да знаешь ли, на каких условиях она возьмет тебя? Она теперь не дитя: ей можно будет держать тебя не иначе как лакеем.
Цыган вздрогнул и, подумав, отвечал со вздохом:
– - Ну так что ж? если она захочет, я буду лакеем у ней.
– - Да не у ней только,-- а у всех.
– - У всех -- никогда!
– - гордо отвечал цыган.
Долго доказывал Тавровский цыгану невыгоды его положения в доме Куратова и выгоды поездки с ним в Петербург, где Тавровский обещал пристроить его в какую-нибудь купеческую контору.
Цыган стоял на своем, что ни за какие блага не оставит питомицу своей матери.
– - Ты упрям!
– - с сердцем сказал Тавровский и, грозя ему, прибавил:-- Со мной не хитри: я тотчас всё разгадал; одно мое слово ее отцу -- и тебя не будет при ней.
Цыган так смутился, что не мог говорить; на его лице выражались то мольба, то злоба.
Тавровский наслаждался, казалось, этим и насмешливо глядел на цыгана, который наконец с упреком сказал:
– - Что я вам сделал? за что вы хотите и меня выгнать от нее? Сестра моя через вас бежала.
– - Твоя сестра, как и ты, слишком дерзкие вещи забрали себе в голову, и если б это узнал твой барин…
– - У меня нет барина,-- перебил цыган.
– - Однако ты ешь его хлеб, и он только по доброте держит тебя без работы.
– - Я не даром ем его хлеб: я работаю в его конторе.
– - Ну, значит, он барин твой,-- язвительно улыбаясь, отвечал Тавровский.
– - Ну что же? идите, наговорите ему на меня; я знаю, что вы будете в его глазах всегда правы, а я -- виноват.
– - Зачем же ты сам делаешь то, что находишь дурным в других? Ты видел этого старика, выжившего из ума от вина, и всё, что он наболтал тебе, ты передал ей?
Цыган кивнул головой.
– - Зачем же ты это сделал?
– - Я люблю ее.
– - Да это я и без тебя знаю.
– - Я не хочу, чтоб она узнала, когда будет поздно…
– - А ты думаешь, ей легче понять? ты своими глупостями сделал то, что она стала бояться меня.
– - Она перестанет бояться вас, если узнает, что всё это неправда.
– - Послушай: ты меня выводишь из терпения. Неужели ты думаешь, я стану заботиться о подобных тебе людях? Мне не хочется ‹огорчить› ее. А то я легко бы справился с тобой и навсегда отучил бы тебя от охоты сравнивать себя с людьми, не равными тебе.
И Тавровский выразительно раза два махнул в воздухе хлыстом, который он держал в руке.
Цыган побледнел как полотно и, помолчав с минуту, глухим голосом отвечал:
– -
– - Ты! ты! да как ты смеешь вмешиваться в мои дела?
– - разгорячась, крикнул Тавровский, махая хлыстом по воздуху.-- Пошел в переднюю: вот где твое место!
– - Зачем же было звать меня и так долго говорить со мной!
– - отвечал цыган и быстро вышел из комнаты.
Тавровский кинулся за ним с поднятым хлыстом, но остановился, проговорив:
– - Нет, надо с ним иначе действовать!
Тавровский был взбешен, что такое ничтожное лицо оскорбило так сильно его самолюбие. Он решился упросить Любу, чтоб она удалила цыгана.
В день своего отъезда он простился официально с невестой своей в доме Куратова; последний подал ему кольцо, очень дорогое, как знак обручения с Любой, которая поехала одна к скату горы по просьбе своего жениха. Люба не могла скрыть своих слез, встретив Павла Сергеича на том месте, где так часто она сидела, полная тихих и сладких ощущений. Наконец она отерла слезы и сказала:
– - Я больше не буду плакать.
– - Плачь, если только эти слезы могут возвратить мне твою доверчивость. Да, Люба, я очень дорожил ею: она для меня была высоким доказательством, что я порядочный человек. Скажи, употребил ли я ее во зло?.. Рассказать тебе прошлую жизнь мою я давно собирался; но я боялся, что ты многое не в силах понять: зачем же мне было понапрасну возмущать твое спокойствие?
– - Так правда, что ты уже обещался жениться на другой и…
– - Вот видишь, друг мой, как это было. Я был очень молод, не имел еще права располагать собой. Я встретил актрису, очень умную женщину; но не мог же я жениться на ней?
– - Отчего, если ты ее любил?
– - Мои родные не допустили…
– - Значит, твои родные не захотят, чтоб ты женился и на мне, потому что я дочь цыганки.
– - Будь покойна: они не узнают тайны вашего дома.
– - А если?..
– - Я теперь не мальчик и имею право делать что мне вздумается.
– - Если так, то я выйду за тебя замуж, но не прежде, как узнаю, что та, на которой ты обещал жениться, не хочет за тебя замуж.
– - Люба, ты приводишь меня в отчаяние своими детскими понятиями о вещах. Ну какая женщина, не только актриса, не захочет выйти замуж за человека с моим богатством и именем?
– - Если бы я тебя не любила, я не пошла бы за тебя замуж.
– - Ты! но таких, как ты, нет, может быть, нигде. Да, Люба, я первую тебя полюбил -- всё прежнее были одни капризы праздной жизни. Я сначала думал, что любовь моя есть что-то вроде братского чувства к тебе; но теперь я вижу, что любовь моя гораздо сильнее и что страсть мою мне много стоило труда сдерживать; потушить ее я не могу ничем.
Тавровский говорил с таким увлечением, что голос его, и без того необыкновенно мягкий, так был гармоничен, что Люба слушала его, как пение. Обвив талию своей невесты и приложив ее голову к своему плечу, он продолжал вкрадчивым голосом: