Мертвые мухи зла
Шрифт:
– Но Горький писал, что Лука - это... Ну... Значит. Вредный старикашка!
– кричит Федорчук.
– Если так подходить - значит, эта... которая... Ну - говорит, что в жизни всегда есть место подвигу, издевается? Она ведь женщина... неправильного поведения и убийца, так? Я как бы об этой... Изергиль.
– Так, - кивает Анатолий.
– У тебя, Федорчук, острый ум, ты наблюдателен и внимателен. Молодец, я горжусь тобой!
– Тогда зачем Горький так назвал Луку?
– не унимается Федорчук.
– Он что же, меньше вас...
– Нет. Больше.
– Учитель спокоен, хотя омерзительный подвох уже очевиден всем. Класс замер.
– Просто в демократическом лагере не все смогли бы правильно понять. Даже в Художественном театре, в Москве. Горький не захотел ссориться с друзьями. А может быть... Может быть, хотел сказать одно, публицистическое, а сказалось другое, высокохудожественное?
После урока Федорчук ловит меня в коридоре:
– Меня вызывали на Литейный. По поводу этой... Вызовут и тебя, готовься. И не вздумай врать. Она - враг. Не покрывай ее.
– Она что же, кобыла?
– непроизвольно слетает с языка.
– Да пошел ты знаешь куда?
– Я-то знаю...
– цедит сквозь тонко вьющиеся губы.
– Я потом им позвоню - они мне дали телефон, и спрошу: а что, Дерябин сообщил о вражеской вылазке Анатолия? И берегись, если промолчишь.
Я бью его в лицо кулаком с такой силой, на какую только способен. Это первый раз в жизни. Даже в драках я никогда не бил противника в лицо. Получай, мразь... Он откидывается назад так резко, что вышибает затылком стекло в окне.
– Вот что, сука... Мне ничего не будет. Кто ты и кто я (все чушь и глупость, но это единственное, что в состоянии понять этот ублюдок. Я говорю с ним на его собственном языке)? Учти, заикнешься об этом уроке - я тебя найду, подкараулю и сброшу в канал вниз головой.
Моя ярость неподдельна. Федорчук ползет по стене спиной и икает, пытаясь что-то сказать. И вдруг в коридоре повисает дикий крик:
– Товарищи-и-и... Убивают! За правду революции, товарищи!
И я понимаю, что мне хана.
Подлетает, стуча каблуками новеньких туфель с огромными, толстыми, омерзительно-некрасивыми каблуками (дамский вкус - извращение без дна) Кузовлева, из 10-го "Б". Наш комсомольский вожак. Уж, а не девица. В другое время я бы ей и посочувствовал (вся школа знает, что ее родной дядя сидит по статье 58-10, за агитацию и пропаганду против советской власти), но сейчас она - мой лютый, ненавистный враг. Федорчук - кроме того, что он бесконечно правильный товарищ, дока по части доносов и террора в адрес одноклассников, - с этой мымрой не просто в дружеских отношениях - он искренне и нежно ее любит. Как-то совсем неумышленно я подсмотрел за ними: они сидели на последнем этаже на подоконнике и этот гад нежно держал руку Кузовлевой своей, гладил и что-то умилительно шептал на ухо. "Подобное к подобному", - подумал я тогда...
А сейчас Кузовлева исходила визгом и пыталась вывернуть
– Ты... Ты преступник, - вопила, срывая голос, - твое место в домзаке! Я... Я тебя сгною, Дерябин, и никто, никто - не надейся, не спасет твою скверную жизнишку!
Ишь, словечко... Дура чертова.
Втроем идем к директору. Федорчук излагает суть дела. Долго и путано, он всегда был косноязычен. Андрей Федорович слушает с застывшим лицом китайского болванчика. Никак не реагируя на услышанное, просит высказаться Кузовлеву. У той прыгают губы, она все еще готова разорвать меня на куски.
– В лицо, в лицо...
– повторяет, словно заведенная.
– А он... а он... Он затылком, затылком! Он убиться мог!
– Итак, - подытоживает директор.
– Учитель литературы отметил, что Сатин - мерзавец и вор? Я правильно понял?
– Да! Да!
– исходит Федорчук восторгом.
– Возвел этот... поклеп!
– Очень хорошо. И еще Анатолий Вячеславович настаивал на лживости Сатина? Я верно понял?
– Так точно!
– по-солдатски отвечает Федорчук; мымра смотрит на него с обожанием, в ее маленьких прозрачных глазках - религиозный экстаз.
– Та-ак...
– тянет директор, бросая на меня взгляд, не обещающий ничего хорошего.
– Подытожим, товарищи. О том, что Сатин негодяй, свидетельствует сам Горький. Верно?
Они медленно-медленно, будто под водой, кивают. Я недоумеваю. Куда это он?
– Мы знаем, что враги народа на суде много говорили о своей верности советской власти. О любви лично к товарищу Сталину. Верно?
Они переглядываются.
– Да...
– кивает Федорчук.
– Но я... Я не понимаю? Как это?
– Ты поверил врагам народа?
– В глазах директора холодное пламя.
– Я?!
– вопит Федорчук.
– Я?
– Ну, не он же...
– кивает Андрей Федорович в мою сторону.
– Нет! Нет!
– Тогда почему ты веришь Сатину? Идите. Оба. Инцидент исчерпан. Ты, Дерябин, останься.
Они уходят, как побитые собаки. Андрей Федорович закуривает и, стряхивая в пепельницу серый налет, смотрит на меня, не мигая.
– Я думал, ты умнее, Дерябин. Учти: в следующий раз я не смогу тебе помочь. Ступай.
Я медлю.
– Андрей Федорович, он... она... Оба. Негодяи.
– Возможно. Но это не значит, что надобно человека бить в лицо. И еще... Ты мог подвести учителя. И не только. Теперь ступай.
И я ухожу, ошеломленно раздумывая над тем, что человек далеко не всегда то, чем кажется на первый взгляд.
Циля подобрала полудохлого котенка с помойки и выхаживает его, словно нежная мать. Когда она носит его на руках по коридору, шепча ему на ухо ласковые слова и прозвища, мне кажется, что она вдруг спрыгнула с ума на старости лет. Она говорит: "Он такой маленький, такой слабый... Он один в целом мире, ему, несчастному, некому помочь. Это мой долг..."