Мертвые сыновья
Шрифт:
— Привет, — сказала она, чтобы только не молчать.
Он ответил ей не столько голосом, сколько улыбкой — ослепительно сверкнувшей улыбкой. Потом инстинктивно оглянулся назад, на деревья, под которыми прикорнули Санта и другие.
— Я глядела на дно… — сказала Моника. Она почувствовала: не заговорить нельзя. И сама удивилась своим словам, звуку собственного голоса. Она всегда избегала людей, особенно незнакомых. Когда Сесар привозил из города какого-нибудь приятеля, она забивалась к себе наверх; никакими силами нельзя было заставить ее спуститься в столовую. Она удирала в лес, чтобы не встречаться с гостем, не разговаривать. «Но с этим все совсем иначе. Он похож на меня». Эту мысль она не могла от себя отогнать. И как откровение мелькнула еще одна мысль, от которой вспыхнули щеки. «А тот волк — ведь он тоже был похож на меня». Почему похож — она не знала. Но чувствовала, что это так.
— Зачем? — спросил Мигель, глядя на нее в упор. Глаза у него были светлые, янтарные.
Моника снова улыбнулась.
— Вода теперь совсем прозрачная, — объяснила она, — на дне виден песок… Кажется, будто это золото.
— А ну-ка! — сказал парень. И в свою очередь наклонился над ручьем. Головы их соприкоснулись. Но ни он, ни она не отстранились.
— Ничего я тут не вижу, — сказал он. И уселся против нее на траву.
«Дружбой это не назовешь, мы не друзья. Вот Лена, к примеру, та мне друг. А эта — нет». Так думал ночью Мигель, вытянувшись на нарах, и в душе его нарастала тревога: «Еще один день». Он не делал, как другие, отметин на стене возле нар: каждый прожитый день — царапина на штукатурке. Его зарубки были в мозгу, впивались туда иголками. «Еще день прошел, а я все здесь, один, отчаявшийся… А хуже всего — полная неизвестность… Хоть бы письмо пришло. Письмо от Лены, простое письмо. Дружеское, как говорится. Просто письмо, безо всяких обещаний. Не пойму… Ведь это им ничем не грозит. А может, грозит? Надо набраться терпения. Томас всегда говорил: „ Терпение, малыш“. И под конец оказывался прав». Потом Мигель вспоминал Монику: «Ладно, я с ней покончу. Хотя, по правде говоря, не знаешь, с чем и кончать-то. Встречи урывками у родника, реки во время полуденного отдыха. Поговорить. Только поговорить. Вот уж никогда не думал, что ради разговоров — и о чем! — способен натворить столько глупостей. Удирать, рисковать головой, словно это важное дело какое… И ради чего? Только поболтать с девушкой, даже не приставать к ней!» Но так оно и было. И отказать себе в этом он не мог. На следующий день вновь поджидал ее. Девушка нравилась ему, но не в этом было дело. Тут замешалось одиночество, ясно. Оно всему виной. Голос у Моники был хрипловатый, грудной — низкий и теплый. Красивым не назовешь, а в душу западает. Томишься по нему, как по воде в знойный день. Как по лесной прохладе, когда выбился из сил. Как по сну в конце рабочего дня, когда нестерпимо ломит руки и поясницу. Она говорила странные вещи, не очень-то вразумительные, но приятные. Да, слушать их было очень приятно. Она говорила про детей арендаторов, про волков зимой, про смерть, про листья. Как много она знала чудн ого! А уж вопросы какие чудн ые задавала! В свою очередь, Мигель говорил без устали, и она жадно слушала. Как умела слушать эта девочка! Она словно впивала в себя каждое слово, всасывала, как губка. Иной раз, когда она слушала так, ему хотелось поцеловать ее, но он не решался. Зачем? Ведь она умчится, точно дикая коза. «Эти деревенские девчонки пугливы, как козы». Успеется еще с поцелуями. А если и не дойдет до этого — тем лучше! Не стоит, пожалуй, менять отношений. Ему вообще нравились женщины другого сорта. Постарше. Настоящие женщины, опытные. Но тут совсем другое дело. Ничего общего не имеет с тем. «Ладно, нечего из-за всякой ерунды голову ломать». Мигель раздраженно ворочался на тюфяке.
А Моника не спеша возвращалась с Четырех Крестов в Энкрусихаду. И в задумчивых ее глазах застывала совсем иная печаль. Сентябрь густо клал рыжую краску на листву буков и дубов, на чуть влажную землю. Моника глядела на реку, на деревья, на широко раскинувшееся янтарное небо. Необъятным золотистым океаном опрокидывалось оно на землю в послеполуденные сентябрьские часы.
В дом она входила, только когда сумерки совсем сгущались. В гостиной с высокими сводами Исабель поджидала ее, склонившись над корзиночкой для рукоделья. Исабель сидела чинная, чопорная, вся в черном. Моника смотрела на нее новыми глазами. Она невольно останавливалась на пороге, разглядывая сестру так, словно видела ее впервые. Подмечала две глубокие, преждевременные морщины, которые бороздили лицо от уголков рта к носу. Нос у Исабели лоснился, глаза, набрякшие от шитья, были воспалены. Наконец Исабель поднимала голову.
— Где ты пропадала? Ты имеешь представление, который час?
Иной раз Моника не отвечала. Тогда Исабель выходила из себя. Вскакивала с кресла и трясла Монику за плечо. Но Моника молчала. Исабель теряла самообладание. Она уходила к себе наверх, бормоча в сердцах:
— Упряма, как деревенская ослица… Вот она, кровь-то, сказывается!
А Моника улыбалась и смотрела в окно на лесистые склоны Четырех Крестов, на вершину Оса, — куда глаза глядят. «Он говорит, что родился у моря. И знает море как свои пять пальцев. Какое оно, море? Не умру, прежде чем не побываю там. Клянусь тебе, Исабель, я не умру, не побывав у моря!»
Глава четвертая
Однажды вечером он получил письмо. На фронте, в окопах. Письмо на желтоватой бумаге в линейку, написанное нетвердой рукой. Умерла Вероника. Мертво ее тело, и другое, еще не родившееся тельце в ее чреве — тоже мертво. Плоть от его плоти, жалкая, беспомощная. «Сын Вероники. Мой сын. Как это странно и больно». Письмо прислала Мария. Мария, судомойка в чужих богатых домах, куда робко входила с черного хода, с корзинкой на руке. Судомойка, бедная, темная женщина, неграмотная, которая ни на что больше не годилась. Только мыть посуду и полы. Скоблить грязь да копить в душе ожесточение и горечь. Горечь угнетенных, обездоленных, горечь тех, кто внизу. « Вероника погибла вчера вечером во время бомбежки свезли в больницу и в десять часов скончалась я не отходила от нее».
Он порвал письмо в клочья. А до того долго носил на груди возле сердца, сложенное вчетверо, пожелтевшее, с замусоленными краями. Оно хранило теплоту его тела. Он думал, что никогда в жизни не разорвет его. И все-таки порвал. Незачем было хранить его. Вероника умерла. Никуда от этого не денешься. Ничем нельзя помочь горю, его нельзя смягчить, умерить и забыть тоже нельзя. Он порвал письмо в клочья и выбросил их. И при этом даже не почувствовал боли. Дурные вести всегда приходят от таких вот женщин, как Мария, ожесточенных горемык. «Они сообщают о бедствиях войны, о кончине близких, о беженцах и больных». Та женщина заботилась о Веронике, потому что муж Вероники был на фронте, а сама она была незамужней и бездетной — приниженной, некрасивой женщиной без роду, без племени: женщиной, от которой все воротят нос! «Быть может, к лучшему, что Вероника умерла. Быть может, это к лучшему. Кто знает, не суждено ли было и ей стать такой, как Мария: вестницей скорби, озлобленной, голодной».
По ночам Мария и Вероника вместе слушали радио, делились друг с другом едой. Озлобленная Мария была в то же время преданным другом. «Мы ждем сына», — говорила ей, наверно, Вероника. Есть своя, особая преданность у ненависти, голода, тоски.
Даниэль Корво посмотрел на красновато-желтый Юпитер. Потом на Млечный Путь, на ковш Большой Медведицы.
Вероника говорила: «Все это выдумки, никакой Медведицы нет. Не знаю, где вы там видите ковш». У Вероники не было воображения. Она была женщиной трезвой, немного суровой, красивой. Была молода, упряма, верна в любви. Вероника не предавалась мечтам. Она смотрела в упор своими черными глазами — твердыми глазами молодых Корво, чувственных, себялюбивых. Тех Корво, что скакали верхом в Энкрусихаду по горным дорогам Нэвы, навстречу деревьям в белом цвету, навстречу звездному небу. Властных, смеющихся Корво. Счастливых Корво. Вероника не была мечтательницей, не была и слабовольной.
«Ты не можешь любить меня», — сказал он ей однажды. Он-то ведь был другой: неудачник. «Что за глупости, люблю, конечно, — сказала она. — Люблю, правда». Это было самой лучшей чертой Вероники. Отсутствие грез, лжи во спасение или в оправдание. Вероника принимала жизнь такой, как она есть, всегда говорила правду и знала, чего хочет. Такова была Вероника во всем: уверенная, без задних мыслей, решительная. У нее хватало твердости порвать все связи с прошлым. Даже воспоминания детства не имели над ней власти. Она знала, что делает, когда купалась в ледяной воде горных рек, едва начинался май. Даниэль вспоминал ее тело, сверкающее, как дикий плод, налившийся соком на солнцепеке. Расплетенные косы падали на округлые плечи, еще хранившие загар прошлого лета. На концах кос ветер завивал волосы кольцами, золотыми, как спелая рожь. Вся Вероника была золотистой, от густых длинных волос до последнего ноготка на ногах. Золотистым был ее лоб, маленькие груди, формой напоминавшие половинки апельсина, ноги, бесстрашно рассекавшие по утрам ослепительно зеленую воду. Вероника знала, что делает, она не признавала ни выдуманных добродетелей, ни выдуманных грехов. За ее кротостью стояла спокойная уверенность в себе. Ее любовь была прямолинейной, неподкупной — до гроба. Вероника никогда не жаловалась. Она пристально смотрела на тебя и говорила «да» или «нет». Никогда не колебалась. Было в ней упорство Корво, смелость, простота.