Мертвые сыновья
Шрифт:
— Говорите.
— Вы слыхали про участь моего сына. Вам, верно, рассказывали. Ну, кто-нибудь из здешних… Эладио или еще кто. Такое передается из уст в уста.
Даниэль опустил голову. Он щурился от дыма.
— Женился я уже не молодым. И знал, что детей у меня больше не будет… Я был тяжело болен, Даниэль. Пять лет прикован к постели, в гипсе. Иногда глядел, как малыш резвится, играет, и думал про себя: «Господи боже мой, неужто мне не увидать его взрослым?» Но на душе был покой от того, что он есть на свете. Вот только знать, что он растет, ходит по земле… Надо иметь детей, Даниэль Корво.
Даниэль стиснул зубы. Исподлобья взглянул на
— Не на того напали, я вам не исповедник! Оставьте меня в покое.
— Мой сын — это был я сам, — упрямо продолжал Диего. — В один прекрасный день я встал с постели. Наконец-то выздоровел. Поглядывал на сына, слушал его болтовню и думал: «Вот он станет взрослым и так же будет глядеть на своего сына, а потом и на внуков». Он был я сам, Даниэль. Да ведь и вы это чувствовали. Как чувствовали и чувствуют все на свете — жизнь тогда наполняется новым смыслом и человек как-то весомей на земле. Сами знаете, Даниэль Корво. Вот почему у вас как будто мертвый зародыш в утробе.
— Замолчите!.. Вечность людям не суждена. Удел человеческий: комья земли, навоз, голод, страх! Вот их удел: печаль, похоть и смерть. Да, смерть, и ничего больше.
Он умолк, а наружу рвалось одно слово: «мечты». Эх, сказать бы ему: «Вырываешь лучший кусок из моего сердца. Злодеем делаешь».
— Нет, не могу молчать. Да вы и сами ждете, чтоб я рассказывал, просил у вас помощи. Да, Даниэль, по глазам вижу. Знаю, как вы одиноки. Хотим того или нет, но мы вместе отойдем в иной мир. Вы должны выслушать. Нельзя перечить воле божьей: всегда будут избранники и отверженные, проклятью и спасенные! Со времен Каина человек на земле — всего лишь изгнанник.
— Да вы с ума сошли, хотите взбесить меня, что ли! Зря время теряете, коли ждете от меня выстрела в спину при удобном случае!..
Он сказал так, потому что в эту минуту ему и впрямь хотелось выстрелить в спину Эррере. Или самому застрелиться.
— Ни к чему, Даниэль. Смерть и так ходит за нами по пятам.
— Так я и думал, — сказал Даниэль. В голосе его звучала жестокая, нарочитая издевка. — Нетрудно догадаться. Перед смертью человека так и тянет исповедаться, это черта обреченных. Я не раз замечал.
— Верно, — отозвался Эррера. — Вы не ошиблись.
— Почему вы просите меня о помощи?
— Да ведь вы уже сами сказали почему.
— Не могу отказать вам. Это… нечто вроде завещания, что ли?
— Вот именно.
Даниэль достал сигарету, скрестил руки на коленях. Пальцы его дрожали. В горле пересохло.
— Налейте-ка коньяку… Итак, вы рассказывали про вашего сына. Да, я знаю, что сделали с ним.
— Однажды я поклялся не предавать его. Быть верным его памяти. Не покидать, как будто он протягивает мне руку откуда-то издалека, а я подхватываю ее… Порой он является мне во сне: малыш, один на чужбине, озябший. Дрожит от пронизывающего холода. Понимаете?
Даниэль кивнул, а сам думал: «Вероника, Вероника…»
— Когда здесь появился этот парнишка, он сразу напомнил мне моего сына. Тот же возраст. И так похож! Увидав его, я прямо вздрогнул… Не смейтесь, вглядитесь в карточку. Как будто этот мальчик ниспослан потусторонней силой… оттуда… так сказать, с другого берега…
Даниэль протянул руки над костром. Холод понемногу заползал в него. Сковывал сердце.
— Я пытался завоевать его доверие. Словно в нем продолжает жить мой сын… а значит, и я сам. Трудно это, Даниэль. В нем слишком многое умерло…
Корво искоса взглянул на него. (« Что стало с моей верой? Где моя надежда, мой свет?») А ведь сам понимает, что он ненужен, бесплоден, пригоршня праха!
— Мой сын верил в нечто, стоящее над жизнью, над смертью, над людьми… За эту веру его и убили… И вы, дружище, не забыли бы его никогда, если бы слышали. Не то, что он говорил, но как он говорил.
У Даниэля сдавило горло. Взять бы Эрреру за руку, утешить. Но он не смог.
— А парнишка этот совсем не такой. Словно мне вернули сына слепцом, приставили к нему в поводыри. И ничего из этого не получается, дружище. Иной раз, как задумаюсь, страх берет. «С тебя спросится, старый дуралей, пустой мечтатель», — говорю себе. И так оно и есть. Вы думаете о бесплодности вашей жизни, Даниэль, но ведь и я не лучше распорядился своею. Не сумели мы достойно жизнь прожить. Нет, не сумели.
Даниэль вскинул голову — яростно, нетерпеливо, скорбно:
— А что я могу сделать? Какая от меня помощь? Нашли, к кому обратиться! Не в ту дверь вы стучитесь!
— Не знаю, — задумчиво протянул Диего. — Не знаю… сдавалось мне… Впрочем, это, видимо, лишь желание поделиться. Когда и вам все известно, то кажется, что я не так одинок. Делим, похоже, ответственность.
Даниэль отвел глаза: «Проклятый! Напитал-таки душу ядом».
— Парнишка рос в дурной среде, это точно, — продолжал Эррера. — Насмотрелся всякого, а задумывался мало над чем; может, и вообще не задумывался. Чересчур много выстрадал, и сам того не знает: вот худшее из зол. Чересчур много готовности к мукам. Значит, и самому ничего не стоит зло творить. Он отплатит мерой за меру — но сумеет избегнуть зла. Нельзя сказать, что это гной, гниль или яд цивилизации: просто остатки, послед. Что-то кончилось, Даниэль, что-то огромное, неведомое. Может, его гнетет память об отце, как меня — память о сыне? Вот над чем я бьюсь, Даниэль: как искоренить в его душе особую форму надежды, для него — единственно возможную… Легче убить благочестие, чем веру.
Даниэль почувствовал странную злость.
— Вы хотите любой ценой добыть себе бессмертие, приятель. Хотите избыть одиночество… Но взгляните на вещи трезво: вы один, совершенно один! Вы так же одиноки, как я! Выхода нет, друг мой. Вы сами сказали: скверно мы распорядились своей жизнью. И в парня этого я не верю. Одни мы на свете, Диего Эррера, и вы это прекрасно знаете. Не обманывайте себя, не сочиняйте преемственность, которая невозможна! Мы одни!
— Нет, нет, — словно не желая слушать, твердил Эррера. — Не пропадет все втуне. Клянусь вам, друг мой, не пропадет.
Даниэль поднялся:
— Надо идти. Поздно уже.
— Погодите, дружище… Не спуститься ли нам в Эгрос?
Минуту Даниэль колебался. Глаза заволокла печаль: жалкая, повседневная печаль.
— Ладно. Только ненадолго.
Пришли в таверну. И пили, пока Мавр не выдворил всех клиентов. Говорили мало — про охоту, про деревья. Небо уже побледнело, когда Даниэль вернулся к себе, мокрый от росы, с набрякшими глазами. Не раздеваясь, бросился на койку и заснул. Ветер не унимался, будто хотел подобрать все сухие листья до единого, прогнать лето безвозвратно.