Мертвые

Крахт Кристиан

Так и произошло, что Масахико Амакасу начал работать на Германскую империю, еще даже не зная об этом. Кикучи – юноша к тому времени уже покинул школу и поступил в Военную академию – при неизвестных обстоятельствах был подвергнут тюремному заключению, но вскоре вновь выпущен на свободу, получил какой-никакой апанаж и освобождение от школьной службы.

Масахико же между тем впредь должен был оставаться в театре теней Зольфа; секретный перевод выделенной на нужды юноши определенной денежной суммы (там-то), в другом месте – продвижение его отца на университетскую должность более высокого ранга, еще где-то – пожалуйте, открытие нового, современного парикмахерского салона под руководством его матери, в столице: все это

не наводило Масахико ни на какие догадки. Даже когда ему, окончившему Академию со всеми возможными почетными наградами и отличиями, дали понять, что теперь он должен начать многообещающую карьеру в министерстве – при условии, конечно, что выдержит вступительные экзамены, – никто, кроме Зольфа, не знал о связях молодого человека с Германской империей. И он чудесным образом с блеском выдержал эти четыре следующих один за другим экзамена, на которых подвергалась испытанию отнюдь не поразительная образованность Масахико, а только и единственно – его позиция, его нерушимая верность по отношению к императору, отпрыску солнечной богини Аматэрасу.

Итак, уже было посеяно семя, подобное спящей ракете, и ничто больше не могло заглушить предстоящий ему рост, предотвратить его звездный полет, – ни поверхностное презрение Масахико к западному миру, ни столь очевидно нацеленная на экспансию и на унижение других народов душа Германии, которую этот молодой человек умел так точно почувствовать, будто с помощью каких-то этерических проводников подключил к ней, словно к электрической розетке, собственную душу.

16

А что же учитель Кикучи? Он отдал его, отдал в мир, своего мальчика. Не прошло и года (тюремное заключение было проигнорировано), как его отправили на пенсию, и перед ним разверзлась бездна свободного времени, бесконечный океан ничегонеделанья.

Он испугался, потом ушел в себя и не без удовлетворения осознал, что еще все-таки остались кое-какие дела, которые нужно уладить. Прежде всего, он хотел удалить непривлекательные стальные зубы, которые ему когда-то ввинтили в челюсть, потому что ребенком он слишком неумеренно предавался наслаждению сластями.

Из-за гложущего страха перед предстоящей пыткой – и еще ради усмирения своего тела и духа – он начал ежевечерне посещать спортивный клуб, чтобы научиться стрельбе из лука.

Там его уважали, и он проявлял талант и спортивную элегантность; и когда он поднимал лук выше лба и опустошал свое бытие, чтобы оно стало единым целым со стрелой и мишенью, ему удавалось заставить исчезнуть не только лицо Масахико, но и непрерывные чудовищные мысли о своих зубах и о предстоящей операции.

Каждый раз после двух выпущенных стрел он, в соответствии с педантичными правилами стрельбы из лука, проскальзывал, словно дух, в своих белых носках, обратно в заднее помещение, склонялся в поклоне перед красным солнечным кругом японского флага, висящего над ним на стене, и брал две следующие стрелы, которые лежали, приготовленные для него, на специальном столике.

И когда поздним вечером он возвращался домой, ехал на трамвае через оживленный квартал, он, благодаря этой стрельбе из лука, больше не чувствовал одиночества старости, которое после ухода на пенсию тесно облегало его, словно содранная с зайца шкура. Он знал, что дома сварит для себя чай, съест немного риса и будет наблюдать за тенями.

Осторожно, чуть ли не с робостью, чтобы не спугнуть эту хрупкую фантазию, думал он о возможности обзавестись каким-нибудь хобби. Когда-нибудь, с улыбкой представлял он себе, он будет собирать фарфоровые наперстки… Стальные зубы он так и оставил во рту. О немцах, о германском после Зольфе никогда больше не слышал; однажды вдруг пришел маленький денежный перевод, который он отложил на потом, чтобы в последний свой – перед смертью – день рождения с круглой датой позволить себе волшебный ужин в одном

из изысканных столичных ресторанов.

17

Много времени спустя после того, как учитель Кикучи превратился в пепел, молодой Масахико однажды поехал к скалам Тоджинбо. Падал пригоняемый с севера поздний снег, было ощутимо холодно, поездка на поезде закончилась в Сакаи, там заснеженный замок Маруока был окутан непроницаемым зимним туманом. Масахико, хоть и укрытый шарфом и пальто, похлопал, не снимая перчаток, в ладоши – чтобы согреться – и на вокзальной площади сел в неотапливаемый автобус, который доставил его к скалам; он был единственным пассажиром.

Ему недавно исполнилось тридцать, он несколько месяцев назад начал привыкать к курению, и теперь стал зажигать себе сигарету (автобус, окутанный мутным облачком выхлопов от дизельного мотора, уже снова удалился по направлению к городу), и держал крошечное желтое пламя спички перед лицом, в то время как перед ним – пепельно-серо, и мглисто, и спокойно – простиралось море. Несомненно, что никакие дубовые листья у его ног не лежали.

Базальтовые скалы тянулись влево и вправо, как беспорядочно громоздящиеся струпья резаной раны, тысячелетия назад нанесенной земле и давно затянувшейся. В безветрии предвечерней поры на обрыве стояла, покачиваясь, молоденькая девушка, которая – через несколько секунд неуверенности и промедления – обрушилась, подобно падающей тени, вниз.

Масахико затоптал сигарету и, спотыкаясь, быстрым шагом подошел к тому месту, где только что стояла эта женщина, взглянул через край выступа на изборожденные трещинами, недвусмысленно острые, цвета тени, скалы там внизу, и поскольку (хотя, как моряк, поднес к бровям вытянутую ладонь) ничего и никого не сумел рассмотреть, кроме разве что пурпурного или красного носового платка, осторожно начал спускаться вниз, пятясь задом, что заняло около получаса, пока он, оказавшись внизу, чуть не поскользнулся на подстилке из податливых, тихо поскрипывающих водорослей, благодаря чему только и узнал – ведь уже давно стемнело, – что добрался до морского берега.

Он зажигал одну спичку за другой, защищая пламя оперчаточенными пальцами. Как бы сейчас пригодился карманный фонарик! Проклятье, спичечный коробок опустел… Он крикнул пару раз – никакого ответа, ничего, только мягкое светлое шебуршение одинокого и холодного моря. Он обыскивал глазами берег и откос – там сзади вроде что-то шевельнулось, но то была, как оказалось, всего лишь темно-серая морская чайка, выклевывающая из водорослевого салата какую-то пищу.

Правда, на одной скале он обнаружил немного оксидированной темно-бурой крови; возможно, здесь женщина и упала, здесь стукнулась головой – он снял перчатку и кончиками пальцев дотронулся до этого места: не скажешь, свежее ли пятно, или оно тут существует годами. Между тем уже совсем стемнело, безлунное небо не отличить от моря.

Он прошел несколько сотен шагов вниз вдоль берега, на запад, держа приподнятые руки перед грудью, и остановился возле скальной пещеры, из которой сочился слабый свет мерцающей свечи или керосиновой лампы. Потом, осторожно ступая по освещенной желтым полоске берега, приблизился к входу.

Внутри сидела на корточках молодая женщина; откинувшись спиной к стене, она сделала знак, чтобы он вошел; ее волосы торчали всклокоченной гривой, и, если не считать кожаных лохмотьев, прикрывавших верхнюю часть туловища, она была обнаженной. Она выкрасила себе ноги, и руки, и лицо кармазинно-красным. Невозможно, чтобы это была та самая, которая прежде стояла на скалах. Внезапно она схватила Масахико, прижала к земле и уселась верхом на его плечи. Он извивался, бросался то в одну, то в другую сторону, но она оказалась чрезвычайно мускулистой; он чувствовал ее жесткие, жилистые бедра, он не мог избавиться от нее. Из ее промежности струился отвратительный запах тления и заразы.