Мёртвый хватает живого
Шрифт:
И между тем женщины просты. И все их поступки поддаются логическому объяснению. Вычислишь в женщине то, что ей нужно, — и она перед тобой как на ладони. Останется понять, сочетается ли то, чего хочет она, с тем, чего хочешь ты. Я потому и холост, что сочетания всё не те попадаются.
Подумать только: до всего этого я дошёл через свой дневник. Через письменное думанье.
«…Женщины! Одной надо троих детей. Это чистая самка. Может, и хорошая самка, подходящая для семейной жизни, но куда я дену троих детей и эту самку в однокомнатной квартире 86-й серии?… Другой надо много денег и нужно положение в обществе. Это не про меня. Нет у меня ни много денег, ни того, что называется социальным статусом. И мне это неинтересно. А третьей надо и детей, и денег, и общественное положение, и личного водителя подавай. Это, пожалуйста, к губернатору или президенту. И нет такой, которая бы тихо любила и которую бы тихо любил я. Я — романтик? Нет, я одинокий человек, просиживающий дни за письменным столом и иногда говорящий сам с собою. Письменно говорящий. Говорящий посредством чёрной клавиатуры с зелёными русскими буквами. Да. А той, что тихо бы любила, нет. Всё у них через «надо». Делают вид, что веруют в Бога, ходят в церковь, покупают свечки, молятся даже, правда, Библию не читал никто (лучше и не читать, добрее и наивнее будут), — но на деле чистые материалисты.
Если б мне было лет тридцать, а не сорок с маленьким хвостиком, я бы думал, наверное, иначе. Во мне больше было бы романтика и меньше квартирного материалиста. Но мне сорок с гаком, и я вижу, что выросло из детей моих одноклассников. Сеня Зырянов спился только от того, что у него трое оболтусов (один уже посидел в тюрьме), которых он начал заводить в 20 лет, и жена-мегера, водящая его на шлейке. А Костик Налипаев, про которого я всегда думал как про будущего учёного, про карьериста, — Костик, знавший в школе английский и самостоятельно занимавшийся немецким, — собиравшийся после школы окончить физмат и уехать за границу, прилично там зарабатывать, публиковать научные работы и получать время от времени престижные премии, — чем стал он? Мечтал иметь свою лабораторию. Жить интересно. Жениться на иностранке. Дать хорошее образование свои детям. Жить и не думать с тревогой о будущем, как в треклятой России, где то царизм, то социализм, то нэп, то коллективизация, то индустриализация, то братская помощь Кубе и Афганистану, то развитой социализм, то перестройка, то рыночные реформы, то «Единая Россия» и дешёвый, купленный за политическую телерекламу, патернализм. Мечтал. Делился мечтами со мною. Я думал: так оно и будет. Костика в школе я очень уважал. Это был прямой, независимый человек. (Правда, гордости ему немножко недоставало и, пожалуй, честолюбия). А в итоге что? Костик здесь, в Тюмени, давно забыл и немецкий, и английский, и физику тоже забыл, — зато есть то, чего хотела его жена: дача в «хорошем месте», приличная квартира (три комнаты, 100 квадратных метров), кирпичный гараж, корейская машина (при покупке б/у всего три года) и двое детей. И вместо науки — должность прораба (папа жены когда-то пристроил). Пригодились знания, полученные Костиком по каменным работам на УПК. А больше пригодились связи тестя. И на Костика сейчас смотреть тошно. Когда голова седеет, начинаешь думать о том, что мог бы, но от чего отступился, может быть, незаметно для себя, как-то год за годом свою истинно счастливую, единственно настоящую жизнь откладывая… И тут-то и лезет в мозги, в гипоталамус её высочество романтика, вернее, то, что от неё осталось: печальная ностальгия… Поэтому-то состарившиеся «выпускники» на встречах не могут без вина и водки. In vino veritas. А я бы сказал: истина в прошлом.
Нет, сказать: их погубили женщины — неточно и несправедливо, а надо сказать так: женщины погубили много больше: и их, и себя, и детей.
Но самостоятельные девочки почему-то выходят замуж за несамостоятельных мальчиков. И изображают из себя мам, баюкая и балуя карманными деньгами своих несамостоятельных мальчиков, очень смахивающих на их старших сыновей.
А несамостоятельные милые девушки (считающие себя более чем самостоятельными, но не имеющими того же, что имею я), попадая ко мне, поддаются самогипнозу: им кажется, что эта моя квартира и это моё занятие за письменным столом — стартовая площадка. Что я могу и хочу достичь много больше. И что они, сказав мне о том, чего они хотят (то есть чего будто бы хочу я) и отдавшись мне раз 15, смогут взять руководство в свои умелые нежные руки и изменить и улучшить мою жизнь так, что она превратится в их жизнь. Это их обычный женский самообман, которым они умеют изгадить себе жизнь, думая, что изгаживают её мужчины (все мужчины — одинаковые, кто этого не слышал?), и мне надо бы объяснять им при первой же встрече, что у меня волосы уже седеют и что я материалистические рекорды ставить не намерен. И что в душе я не предприниматель и не тот семьянин, для которого дети и жена превращаются в единственный смысл жизни.
Но на такое откровенное объяснение я так и не подвигся: выдашь всё при первой встрече, и кто ж с тобой 15 раз спать-то будет? А больше пятнадцати нельзя: психологи, имевшие дело с разведёнными парами, говорят, что после пятнадцати занятий сексом женщина уже решила, что мужчина ей нравится, и что настало время сделать из негомужчину своей мечты и следовательно, перестать принимать нон-овлон или постинор.
Вот почему женщины начинают нервничать после 3–4 недель того, что можно назвать «периодом проб». У современной женщины, которой за 30, всё быстро. Если мужчина ей не подходит — прощай, мужчина. Если подходит, то почему он молчит? И начинаются заходы с разных сторон, строятся коварные и нековарные планы. А мужчина попросту остаётся мужчиной. Он тот, кто есть, а не тот, кого из него пытаются изготовить. Он, дорогие мои женщины, не полуфабрикат, не заготовка. Он уже готов к употреблению, и на сковородку его класть не нужно».
— Ну да, — сказал я, — вы, женщины, не переделывайте мужчин, а мы, мужчины, не станем переделывать женщин. И все останемся холостыми и незамужними.
Я выбрал в файле февральскую закладку. Из-за Таньки, конечно. Из-за женщины.
«…На встрече одноклассников было весело. Это потому, что смеялись надо мной. Смеяться над Зыряновым или Костиком было бы грустно (и жестоко), а вот надо мною смеяться и нужно, и можно. И весело. Что и требуется на встрече выпускников, собравшихся,
С Танькой мы выпили слегка коньячку, и ещё слегка коньячку, и вспомнили «школьные годы чудесные». Несколькими предложениями. Телефонами и адресами не обменялись. Мой муж, сказала она, меня подавил, растение из меня сделал. Я не смею никому звонить и никуда без него ходить. И сейчас он сидит в машине возле школы, караулит, чтоб кто-то меня не увёз в тёмную уютную квартирку и не обнял на мягком диване или не притиснул к стеночке. «А Интернет? — спросил я. — Электронная почта?» — «Я не пользуюсь. Не нужно, — сказала она. — Муж пользуется, но компьютер весь принадлежит ему и дочери. А я больше на кухне да в супермаркете. Да в фитнесс-клубе. В клуб он заставляет меня ходить. Сам отвозит, сам забирает. Чтобы фигуру, значит, блюла. Фигура у меня и правда ничего, а, Лёшечкин? Для бабы, которую пора в утиль списывать… Хотя утиль — это ведь на что-то полезное, да? Я чувствую себя перед тобой глупой. Ты всегда был умницей. Ты мог и меня сделать умной. А я вот взяла да вышла замуж за чинушу, которому ничего в жизни не надо, кроме «порядка». Замучил со своим «порядком». Как услышит по телевизору это словцо — так руки потирает, будто президенты или министры подтверждают его теории. Всё у него по распорядку и ради порядка. Порядок — его Господь. Он и книжку где-то выкопал: «Порядок в жизни». И меня заставил прочитать. Слава Богу, я всё оттуда перезабыла. Живём с ним и Настей (это дочь) в старой квартире, в «брежневке». Он служит в областной администрации, и денег у него хватило бы доплатить за обмен, но ни в какую. Говорит, привык к нашей трёхкомнатной квартире, порядок в ней создавал несколько лет, привык к тому, где лежат вещи, вы привыкли их класть туда, где их место, — и вот теперь ты предлагаешь начать всё заново. Разрушить порядок. Это невозможно». — «Да», — сказал я. — «Да», — сказала она. Мы выпили немного, закусили. — «Ну, я пойду», — сказала она. — У неё зазвонил сотовый телефон, и я увидел на экранчике не имя, а: «Мужжж». — «Вот так, с тремя «ж». Прожужжал все уши, — сказала она без улыбки. — Мне пора. Увидимся через пять лет. Или через десять. Когда там следующая встреча выпускников? Или все умрём к тому времени?… Иногда, Лёшечкин, так хочется умереть. Завянуть, как растение». — И она ушла. Раньше всех. Пьяный Зырянов крикнул ей вслед: «Ты что это, Танька? Любишь мужа больше меня? Так не годится!»
И вот женщина, сказал я себе, которую переделал мужчина. Подавил. И эта женщина считает, что я бы тоже подавил её. Иного, чтобы никто никого в семье не подавлял, она и не представляет. Но я бы, думает она, подавил её по-другому. Подавил бы не во вред ей, а на пользу. Сделал бы её, как она сказала, умнее. Я так не думаю. Я никогда не считал себя шибко умным и к тому же подавлять никого не хочу. Я бы хотел любить женщину, а не делать из неё что-то. Женщины, равно как и мужчины, таковы как они есть, и не надо ставить над ними опыты.
Кстати, Танька сохранила свою фамилию. Как была в школе Велижаниной, так и осталась. Не знаю, почему. Наверное, предчувствовала, что в тем, за кого она вышла, у неё не заладится. Словно провела между ним и собою черту. Или хотела хоть что-то от своего девичьего прошлого оставить. Фамилию. А может, думала, я искать её буду. По фамилии. Надеялась. Жила прошлым. Да нет, это я воображаю. Я не стою того, чтобы Танька меня искала. Она-то стоит того, чтобы искали её. Это ведь я от неё сбежал. По глупости… Влюбился, как мне казалось, так, что с ума сходил. А Машка из меня просто верёвки вила. Тоже — переделывала!.. Ладно хоть, у меня ума хватило от Машки отвязаться, и беременность её фальшивой оказалась. Но она-то, Танька Велижанина, в беременность Машки поверила. И, словно мне назло, в 18 лет выскочила замуж за карьериста комсомольского (само собою, в нужное время перешедшего в карьеристы демократические). Старше её лет на пять. Костюм, галстук, доброе лицо, привыкшее говорить мило-официально. Взяла за него и выскочила. Он, наверное, и не ожидал такого быстрого поворота событий. Словно, решив наказать меня, она решила наказать и себя: за то, что не могла удержать того, кого любила. Не знаю, похоже ли всё это на правду, но, по-моему, похоже. Хотя бы потому, что на эту тему мы с Танькой на встрече выпускников ни-ни. Говорят люди о чём угодно, о том, например, как стал отвратителен армянский коньяк, или о том, где теперь Миша Берестовский, заходивший за Викой Капустиной с шестого по выпускной класс, но лишь то, о чём люди молчат, обычно оказывается правдой.
Однако я отклонился от темы. Итак, одноклассники смеялись надо мной. Над самыми счастливым человеком на свете, у которого нет ни жены, ни детей, ни фирмы, ни тоски по прошлому.
На прежней встрече, на 20-летие выпуска, мы решили собраться через пять лет — и подарить друг другу подарки. Не те подарки, которые принято дарить обычно, а подарки оригинальные. Те, над которыми надо крепко подумать. Мы вытянули из шляпы прораба Костика бумажки с фамилиями — и каждый должен был что-то подарить тому, чью фамилию вытянул.
Я достался Игорьку Амиганову.
Нашему троечнику, учившемуся с четвёртого по выпускной класс на «удовлетворительно» и непонятно зачем перешедшего в старшие классы. Он и в институт-то не поступал. Своею судьбою Игорёк тоже подтверждал мою матриархальную теорию. Его жена, родом из Сургута, велела продать ему комнату в пансионате, доставшуюся ему по наследству, перевезла Игоря в Сургут, и тамошние папа и мама жены сделали Игорьку бизнес, по которому он покупал что-то в Сургуте и продавал что-то в Сургуте не то городской администрации, не то какому-то ГУП или МУП, созданному этой администрацией или кем-то около неё, а тёплое торговое это место было получено через известный «тендер». Жизнь Игоря была однообразна и предсказуема, — он называл её без всякой гордости «стабильной» и без смеха говорил, что только около государства можно чувствовать себя в России «стабильно», — и Игорёк был из тех немногих, что матриархатом довольны. Он подчинялся жене, жена подчинялась своим родителям, а в фирме Игорьку подчинялись сотрудники. Эта пирамида всех удовлетворяла — примерно так же, думал я, как тройки удовлетворяли Игоря в школе. Самостоятельность? Интересы? Увлечения? Самореализация? Господи, говорил Игорёк, да я никогда не понимал, что это всё такое. Счастье — оно маленькое, оно синица, а журавль в небе — для тех, кто гонится за невозможным. И этот гонящийся — от тоски помрёт, шептал мне Игорёк, кивая на Зырянова и Костика. «Угу», — соглашался я, поражаясь его житейской мудрости, но про себя считая безысходно тоскливым однообразное, очень не творческое существование в ГУП или МУП.