Мёртвый хватает живого
Шрифт:
— У тебя сегодня философское настроение, Светка. Не хочешь идти на юбилей к труповозу? Так не пойдём. Давай вдвоём напьёмся. Я сбегаю, водочки куплю. Сигарет. Денег, правда, ни копейки… Вообще-то мы ему подарок купили. Машинку эту для стрижки усов, триммер. Подарок купили — а пить его водку не пойдём. Глупо как-то.
— А помнишь, Никита, как мы с тобой встретились?
— Это ж в каком году было? — спросил он. — В двухтысячном? Да, точно. Был апрель. Холодный такой апрель. Чуть не как сейчас октябрь.
— Ага, и серый такой же. — Она перевернулась на спину. — Что весна, что осень.
Он
— Но в тот вечер было солнце. Оно заглядывало и в это окно. Был ведь вечер, а окно-то западное.
— Никогда не замечала, что ты романтик.
— А я дерьмо, а не романтик. Я соврал тебе в тот вечер, будто я без пяти минут кандидат наук, что уже заканчиваю кандидатскую — и работаю в крупном НИИ. И что у меня тема интереснейшая: теория эволюции в свете… не помню уж, что и ляпнул.
— И я не помню. Но смеялась я долго. Это было и вправду смешно: лаборант с неоконченным химфаком, выгнанный с третьего курса, пытается вешать лапшу на уши кандидату биологических наук.
— Но я ж не знал, что ты биолог. Мы просто встретились на улице, я поймал твой зонт. Был не то дождь, не то снег с дождём. И на кой таджикский ляд меня потянуло на теорию эволюции?… Я же химик.
— Но врал ты вдохновенно. Соединял те слова, которые в биологии обычно не соединяются. Тебе бы в депутаты.
— Я думал, больше мы с тобой не увидимся.
— А спустя месяц встретились тут, в этом институте.
— И ты как увидела меня, так сразу улыбнулась, — и я понял, что жить без тебя не смогу. Доктор не знал, куда тебя пристроить, в смысле жилья, куда приткнуть, а приткнуть было надо, проект-то секретный, — не знал, как и быть и что и придумать, как разместить разнополых детей, пока я не набрался смелости и не сказал ему: «Пусть она поживёт здесь со мной». — «Как — с тобой… то есть с вами, Никита?» — «Ну, так. Я не имел в виду… Я хотел… То есть не хотел… — Я нёс околесицу всякую, а потом взял себя в руки и сказал доктору: — Я на кухне шторку сделаю, или комнату поделю пополам. Построю из досок перегородку. Доски вон есть во дворе старые, сойдут. Кухня большая, и комната тоже. Или ширмочку ей куплю. И раскладушка у меня есть. Зачем усложнять, Владимир Анатольевич?» — «Это, Никита, у тебя передо мною легко выходит. Да и то — не легко. А ей-то ты сможешь это предложить? Или ты ждёшь, что я подойду к ней и скажу: вы будете спать у Никиты?» — «Я сам скажу».
И неделю я решался, а потом, когда у доктора терпенье кончилось, и в воскресенье он явился ко мне с ультиматумом: или сегодня, или у меня есть на примете другой биолог, мужчина, одноногий, с вредным характером, но согласный на маленькую зарплату, лишь бы ему дали жильё, и он-то без раздумий согласится жить в твоей комнате с тобой, — и я пал перед доктором на колени, и тут же сел на автобус и поехал к тебе в твой занюханный пансионат, в тот клоповник, где ты снимала девять квадратов, и сказал тебе и про ширмочку, и про доски во дворе, и про раскладушку, и про большую кухню с большой комнатой. Неблагоустроенную кухню и неблагоустроенную комнату.
— И случай благословил тебя, — сказала она. — Потом были эти азербайджанцы. Пьяные. Им нельзя пить. Не зря у мусульман пить запрещено. Навалились на улице на меня так, будто я из их гарема.
— И я растерялся.
— Ненадолго. Ты здорово отлупил их. Я боялась, что ты одному глаз выбил.
— Не выбил.
— А помнишь, они кричали с акцентом: падажды, милицию вызовем, тэбя посадят? А ты ответил: вызывайте. Мы подождём.
— Они к такому крутому повороту дел не привыкли.
— Это был хороший мстительный день, — сказала она.
Никита понял, как много она недоговаривает. Как много он о ней не знает. Ну и что? Она тоже о нём мало что знает. Люди, живущие вместе, должны знать друг о друге лишь то, что вместе пережили. Так их союз прочнее. Так они не будут копаться в грязном белье прошлого и горевать из-за того, что не поправишь. Никита давно уяснил эту несложную истину. И если уж и ревновать, подумал он, — так к настоящему. А азербайджанцам он здорово залепил. Всю кожу на кулаках ободрал. Никита знал, что у Светки были аборты, два или три. И что она не может теперь иметь детей. Но он и не хотел детей. Или делал вид, что не хотел, убеждал себя в том, что не хотел. Делал вид так удачно, что верил в это. Светку-то он любил. С первого взгляда, между прочим. И знал, что она это знает. Хотя он и не говорил ей про «первый взгляд». Тоже мне, романтик!..
— А одноногий биолог и правда был? — спросила Светка.
— Правда; я видел его в субботу. Накануне.
— Доктор никогда не врёт.
— Да, никогда.
В то воскресенье они приехали сюда, на Луговую. В институт — то есть в его жилую часть. Доктор — при Никите — спросил у неё, понимает ли она, что житьё тут не самое комфортное и что ей придётся делить однокомнатную квартиру с мужчиной, и что… «Я всё обдумала, — сказала она. — Мне здесь нравится. Здесь тихий район. А комфортом я не избалована. И мужчина, про которого вы сказали, вовсе не плох. Не опасен, по крайней мере. Для меня не опасен».
Доктор ушёл в подвал, а они — он, Никита, и она, Светка, — поднялись на второй этаж, в квартиру N3, напротив квартиры доктора. Никита шёл за Светкой, нёс её два чемодана, думал о ней как о Светке, хотя она была старше его на три года, и смотрел на её ноги в обтягивающих джинсах, и на её зад, и на её длинную шею, и коричневые вьющиеся волосы (он так и думал: коричневые, не зная, как правильно этот цвет волос назвать), — и хотел с ней лечь, прямо сейчас, прямо на своей кровати, прямо в одежде, она в короткой турецкой курточке, а он в своём пальто. И они бы медленно раздевались бы, и смотрели бы на пуговицы, молнии, ремни, всякие одежные застёжки и крючки, — и от желанья у Никиты во рту пересохло.
И когда они поднялись, он поставил чемоданы и посмотрел на неё — долго, долго смотрел, — а потом сказал: «Я быстро», сбегал вниз, к таксисту, забрал ещё сумку и пакеты, заплатил таксисту, не считая бумажек, и поднялся. Она ждала его у входа.
Они обнялись вначале — тихо, нежно, не прижимаясь тесно друг к дружке, обнялись, как брат и сестра, — и стали делать то, что представлял на лестнице Никита: медленно раздеваться. Она раздевала его, а он — её. И не говорили ничего. Никита не мастер был убалтывать женщин, а Светка была не из тех тающих от словечек девчонок, кому можно «присесть на уши».