Мертвый Пинкертон
Шрифт:
– Я знаю, это из-за Лысого и Патлатого, - отвечал Данила. –Поверь мне, Лёлик, я за ними больше не слежу. К ним не подберёшься, потом я ухожу работать юристом в серьёзную фирму…" СИТИ" Завгороднего. Может быть, слышал?
– Как же не слышал?! – Лёлик вытер слёзы кружевным платочком. – Они все одна компания, и " Сити", и " Сервис-интер". "Сити" – дочерняя компания "Сервис-интера". Константин Львович на побегушках у Аркадия Иосифовича, а Сергей Сергеевич из фонда поддержки студентов Консерватории вообще никакой роли не играет.
– Аркадий Иосифович, тот что Лысый, " Сервис-интер" возглавляет?
– Я тебе ничего не говорил? Не ходи к нам больше, Данила, не ходи, если не хочешь, чтобы у тебя были неприятности
Данила задумался.
– Послушай, Леля, а у Завгороднего была сестра?
– Откуда я знаю? Я на женщин не очень засматриваюсь. Приходил он тут с одной…
– С брюнеткой в красных " перьях"? Бледным лицом, большими глазами?
– Лёлик пожал плечами…
– Я тебе фотографию покажу…- Данила достал фото, данное ему Софьей Абрамовной в последний его визит. – Не узнаёшь?
– Похожа…Хотя та была в зеркальных очках, типа стрекозы. Сейчас модно такие, знаешь. Я хотел такие себе купить, помнишь тебе в " Пассаже" показывал. Данила, если мы расстанемся, обещаешь мне сделать подарок? Я хочу о тебе вспоминать…
– Её не Ада звали?
– Может и Ада…- Лёлик вздрогнул. На пороге появились те, кого Данила называл Патлатый и Лысый. – Я побежал, и ты уходи.
Лысый бросил острый взгляд на Лёлика и Данилу.
Данила вышел из клуба и тут же столкнулся с Подиной.
– Ты?!
– Я тебя по всей Москве ищу, где ты пропадаешь?
– Я домой собирался…
– Где ещё можно найти Данилу, как не в гей клубе?... Я тебя бы давно оттуда вытащила, туда женщин не пускают.
– Что случилось?
– Мария Абрамовна звонила, говорит, не хочет больше, чтобы мы искали Аду.
– Почему?
– Говорит, что смерилась с потерей, что дочь не найти, что в Москве сотни людей ежедневно пропадают и их не находят. Короче, платить за поиски Ады она не намерена.
– Мне то что! Я больше этим делом не занимаюсь. Я тебе говорил? Я ухожу юристом на фирму "СИТИ" к Завгороднему.
– Недвижимость, да? Я всегда говорила, Данила, что ты кончишь криминалом.
Данила сделал гримасу.
– Они меня на карте подцепили.
– На какой карте?
Данила достал кредитную карточку:
– Как-то узнал, что у меня кредитка фальшивая. Я на неё через ректорский компьютер деньги банка отца скачиваю. Хотя брал я по-божески, можно сказать, копейки не больше трёх процентов. Три процента с операции у них как раз в банке комиссия.
– Заметили?
– У отца, в банке служебное расследование. И Завгородний как-то пронюхал. Теперь я у него на крюке, - Данила в сердцах хотел сломать кредитку, выбросить в мусорный ящик. Полина перехватила его руку:
– Погоди. Отдай мне.
– Зачем?
– Я сама выброшу.
– Смотри!
– Ты что своей будущей жене не веришь, гомосексуалист несчастный?
Данила отдал карточку:
– Пойдем, погуляем.
– Нет, Данила я тороплюсь.
– Что так? Зачем собственно приходила?
– Передай Стефану, что Мария Абрамовна больше не желает расследования.
– Я с ним не общаюсь и тебе не советую.
– Ой- ой- ой!
Данила и Полина расстались. Данила побрёл домой, а Полина зашагала в магазин и по Даниловой кредитной карте купила куртку, костюм, сапоги, которые давно хотела.
Удостоверившись, что ветеран спит, Стефан тихо встал, больничная кровать чуть скрипнула под ним, и вышел из палаты. В коридоре слабо светили люминесцентные лампы. Пост медсестры был пуст, двери палат процедурных, сестринских, смотровых кабинетов закрыты. Коридор отделения перпендикулярно упирался в общий коридор больницы, тянущийся через всё здание. Там находилась ординаторская. Через приоткрытую дверь Стефан увидел двух врачей в белых халатах, Антона Валерьяновича и Толю. Рядом с ними за столом, уставленном закуской в консервных банках, плоскими бутылками из-под Альмагеля с налитым в них спиртом и стаканами, сидели от нечего делать девицы в больничных халатах. Компания слушала музыку, хохотала. Стефан осторожно прошёл мимо, направился к лифту. Он планировал спуститься в мертвецкую.
Загромыхал лифт. Лифт ехал медленно и грузно, раскачиваясь из стороны в сторону. Стенки его дрожали, и, казалось, готовы рассыпаться в любой миг. Стефан чувствовал напряжение, дрожь каната к которому был подвешен ящик, клетка для опускания и подъёма людей. Дорога была бесконечной. Если днём, когда больница полна народу, и куда-то торопятся врачи и медсёстры, ведя бесполезную борьбу со смертью, и медленно идут пациенты, сознавая свою болезнь, они считают дурным тоном ходить быстро, и как бы таят в себе страдание, надеясь покоем избавиться от него, в лифте не чувствуется угрозы. Его кабины скорее неуютны, чем страшны. Человек в низ инстинктивно ощущает себя не в своей тарелке, дорога всегда воспринимается долгой, даже с этажа на этаж, но никогда вечной, только порой, когда в кабине много людей, вдруг нависает гнетущая тишина, все молчат, воздух спёрт, появляется мысль, что будет, если лифт оборвётся, есть ли внизу спасательные пружины, о которых говорят, но никто не видел, если лифт застрянет, не задохнутся ли находящиеся в нём, прежде чем его откроют. Ночью, когда ты в лифте один, такие чувства усиливаются в сотни раз. Стефан ехал и не знал, когда будет подвал. Он опускался в бездну. Голова его кружилась, он ощущал дурноту, как при посадке самолёта. В последнее время он ослабел, то ли лот перемены обстановки, то ли от малого количества движения, долгого лежания на больничной койке, то ли от лекарств, которые назначали ему врачи. Почувствовав дурноту, Стефан сел на корточки, прижавшись спиной к трясущейся стенке кабины. Теперь всем телом он ощущал вибрацию лифта, он слился с ним.
Лифт дёрнулся и остановился. На указателе над дверью горела буква "П" – подвал. Дрожа, порываясь в любую секунду остановиться, дверцы задёргались и поползли на стороны. Стефан ступил на бетонный пол уходящего направо и налево просторного коридора. Сверху по потолку тянулись толстые чёрные трубы, с них капал водяной конденсат. Дверцы закрывшегося лифта хлопнули позади Стефана, как выстрел. Он услышал, как кто-то невидимый ему, вызвал лифт. Трос натянулся, кабина задрожала и вяло, в мучительном рапиде поползла вверх. Стефан остался один. Он прислушался и в неясном шуме, спрятанных за стенами автоклавов и рефрижераторов, вдруг отчётливо различил человеческие крики. Неясно, кричал один мужчина, или одна женщина, или несколько человек одновременно, кто-то страдал, кто-то мучился, и не в силах сдержать мучавшую его душевную и физическую боль, кричал. Это был крик животного, когда человеку столь невыносимо, что он забывает о индивидуальности, цивилизации, о том что делает человека человеком, превращает из личности в одну разверстую рану. Стефан не мог понять, откуда раздаются крики. Они шли со всех сторон, будто сами стены, пол и потолок излучали их.
Стефан прошёл вдоль коридора. С двух сторон от него тянулись закрытые двери, поблёскивал метал на навесных замках. Гулко звучали шаги по бетонному полу. Мертвенный ультрафиолет, изливаемый люминесцентными лампами, заливал прямоугольное пространство. Стефан ощущал себя мышью, пущенной в пенал. Передняя стена пенала казалась ирреальна. Чем дольше он шёл, тем дальше она отодвигалась. Хотелось бежать, чтобы разорвать бесконечность. Пол понижался. Стефан уже хлюпал в воде. Капли, сбегавшие с труб вдоль стен, летели на пол, бились о водную поверхность, издавая звук разорвавшихся маленьких бертолетовых бомб. Человеческие крики становились явственнее, нарастали, будто за штукатуркой таились узники, взывавшие о помощи.