Мертвый разлив
Шрифт:
Вздыхая, Толян отвалил, но пригретый стул тотчас оккупировал Тим, заскочивший из соседней лаборатории проведать приятеля.
– Чего творим? – с любопытством спросил он. – Похоже, что-то новенькое, да?
Давно уже Вадим не работал с ним в паре (как и ни с кем, впрочем), однако большинство затей по-прежнему с охотой проверял на Тиме. Ибо тот схватывал свежачок на лету и столь же споро отыскивал в нем слабины. Сам Тим к генерации идей был мало пригоден, зато как соавтор свой хлеб отрабатывал бы вполне – если б за идеи платили. Однако в некоторые вещи Тима лучше было не посвящать: для его же блага.
– Да ну, вариации на прежнюю тему, – сдержанно отозвался Вадим. – Завяз в прерывателе, чтоб ему!.. Мозги совсем стухли.
– Ладно, не гневи бога, – бодро возразил Тим. – Уж тебе плакаться! А чего тогда делать нам?
– Сказал бы я…
Гость жизнерадостно хохотнул. Что-то его грызло изнутри, но Тим держался – даже с перехлестом.
– Дался тебе этот прерыватель, – сказал он. – Мало других задачек?
– Например?
– Вадя, ты же здесь самый башковитый! Чего б тебе не сотворить, скажем, тивишник, который ловил бы не только эту обрыдшую нудятину?
Вадим покосился на его простецкую мордаху (“разве эти глаза могут лгать?”), жалея, что не умеет зондировать мысли. Чтобы Тим да сболтнул такое без умысла? Тот еще интриган!
– Думаешь, есть и другие каналы? – удивился Вадим. – Не кабельные?
– А то не знаешь!
– Может, тебя потянуло на забугорные голоса?
– Эх, если бы! – мечтательно произнес Тим. – Говорят, они долбают нас отовсюду, но мудрые наши Главы, отечески радея о нашей полит-невинности и общем целомудрии, заполонили эфир роскошными помехами, так что фиг им, агрессорам!
– Что фиг, то фиг, – согласился Вадим.
– И ладушки, я побежал!
Только убрался Тим, как возник насупленный Никита, сосредоточенный до смешного, будто опасался что-то не донести, – и с ходу принялся раскручивать разговор, прерванный вчера:
– Вот ты говоришь, будто без разницы, кто здесь сколько прожил, – все одно, мол, права должны быть равные. А ежели б в твою квартиру кто-нибудь заселился, как бы тебе это показалось? И разве не вы пришли на нашу землю?
Вообще Никита был мужчиной положительным и безотказным, даже добрым, – но, к несчастью, острым умом не обладал, а вдобавок с пяток лет оттрубил в армии, что тоже наложило отпечаток. Однако мнением Вадима он дорожил, и каждый раз Вадим пункт за пунктом подводил сослуживца к истине, как ее понимал, и честный Никита поневоле соглашался. Но на следующий день все начиналось сызнова, будто за ночь к нему приходили новые доводы, или кто-то их подбрасывал – ему и прочим старожилам.
– А ты создавал ее, эту землю? – терпеливо ответил Вадим. – За свою квартирку я по крайней мере заплатил, хотя потом ее обобществили, – то есть вложил в нее свой оплаченный труд. А твои предки пришли на пустырь, и выстроили на нем куда меньше, чем за последние годы натыкали лимитчики, столь вами презираемые. И живу я, кстати, именно в таком доме, а вовсе не в памятнике губернской старины. Так за что мне перед вами расшаркиваться, Никитушка, чем я так уж обязан? Если б вас здесь не было, разве я стал бы жить хуже? Вот если рядом с твоим домом кто-то построит свой, ничем тебе не помешав, ты потребуешь для него ограничения в правах – на том основании, что поселился раньше? И если ты все-таки его прижмешь, плевать ему будет на твои святыни, обиды и даже Отделение, потому как для него ты станешь притеснителем. А когда заключенный был лоялен к тюремщику? Попробуй поставить себя на его место, дружочек, напрягись!
– Ты что же, против свободы? – удивился Никита, видимо, среагировав на ключевое слово: Отделение.
– Понимаешь, милый, свобода – категория личностная. Не бывают свободными лагеря – независимыми, куда ни шло.
– Значит, против независимости! – заключил гость удовлетворенно, будто сумел наконец припереть Вадима к стене. По мнению Никиты, тезис сей обсуждению не подлежал: независимость – штука священная и неоспоримая, как аксиома. Уж это затвердили ему намертво.
– Да, – к его изумлению подтвердил Вадим, – против. – И даже повторил, для ясности: – Я – против. А ты, Никитушка, по-прежнему считаешь, что свобода личности начинается с независимости государства? А не наоборот, нет? Или про собственную свободу тебе говорить неловко?
– Ну почему…
– Если независимость ущемляет свободу, – сказал Вадим, – лично я выбираю последнее. И плевать мне на государство, если оно мешает жить. Ты ведь меня знаешь, Никита: разве когда-нибудь я покушался на свободу других, – так зачем меня-то давить? И не надо призывать к жертвам! Я знаю, кто на них раздобреет – во всяком случае, не народ. Здесь уж каждый сам решает, что важней: свобода для личности или для госмашины, – и вообще: кто тут кому служит. По-моему, государство должно обслуживать граждан, а не наоборот. Я не прав?
Нахмурясь еще пуще, Никита ушел – наверно, за новыми доводами. По крайней мере, сегодня обошлось без обид. Правда, они никогда не длились долго, и потом Никита извинялся за несдержанность, однако расстраивались оба.
А следом к Вадиму подсела Лариса – сегодня публика точно сговорилась. Очень милая женщина, эта Лариса, в профиль – так и вовсе звезда. Бог (или кто там, на небесах, заведует распределением женских прелестей) наделил ее смазливой мордашкой, стройными ногами и высокой грудью, однако с характером ей не подфартило, а посему, дожив до седых волос, она не обзавелась положенным мужем. В прежние времена, когда Лариса была много моложе Вадима (если не душой, так телом), вокруг крутилось немало обещающих кадров, и скромный спец на таком фоне не котировался. Правда, иногда, на очередном безрыбье, Лариса снисходила к Вадиму, благо он-то всегда был под рукой. Однажды, по слабости характера, Вадим не удержался и тоже вкусил от ее щедрот, так что теперь у бедной женщины были все основания винить его в загубленной жизни. С возрастом Лариса не становилась краше: груди провисали, сквозь дряблеющую плоть отчетливей проступали суставы, а кое-где, наоборот, скапливался жирок, – однако это не убавило ей кокетства и, увы, не прибавило ума. Не признавая своей вины, Вадим, однако, старался бедняжку жалеть. Хотя это и раньше было непросто, учитывая ее злополучный нрав, а с каждым годом становилось сложней – учитывая неизбежное увядание.
– Как тебе понравилась вчерашняя постановка? – строго спросила Лариса. – Потрясающе, правда? Я преклоняюсь перед Режиссером!
– Для своего времени сработано недурно, – без энтузиазма подтвердил Вадим. – Только я ведь ее наизусть помню.
– Как, ты даже не смотрел? – Она уставилась на Вадима, словно на святотатца. – Это же вершина нашего искусства! Вся губерния не отрывалась от тивишников, а ты!..
– Да не убивайся ты так, – ухмыльнулся он. – В конце концов, если помнишь, даже именитый Елизаров отзывался о сем спектакле, как о…
– Конечно, он не станет ее хвалить, – перебила Лариса, – он же федерал!
– И что?
– Как? – удивилась она. – Разве не ясно? У них же всех установка, чтобы нас ругать.
– Правда? – ужаснулся Вадим. – Кoварные! Чем же мы так их достали?
– Просто нам завидуют, – объяснила женщина. – Им-то живется хуже!
– Или нам – лучше?
– Ну естественно.
– Вот жизнь – даже просветить некому, – неосторожно посетовал он. – Живу как перст.
– Я не хожу к чужим мужчинам, – оскорбилась Лариса и тут же уточнила: – Вот если б у нас были серьезные отношения…