Мертвый угол
Шрифт:
Климов сумрачно потер виски.
— Что-то не так? — поинтересовалась хозяйка кабинета, сидевшая все это время за столом и слушавшая телефонный разговор.
— Все так, — задумчиво потер щетину подбородка Климов и поблагодарил Жанну Георгиевну за возможность телефонной связи.
— Счет придет на милицию. Я пользовался их служебным кодом.
Зашумевший самовар с отражающимися на его боках окном и люстрой заставил Жанну Георгиевну взглянуть на часы, подосадовать, что сверить их с сигналами по радио она, конечно же, опять забыла, намек на то, что Климов все- таки нарушил ее планы, и, как ей это было не с руки, пришлось вставать из-за стола.
Климов попытался ей помочь, но она сделала пальчиком: не надо. Выбралась из-за стола, погромче выкрутила репродуктор, дождалась, когда диктор сообщила слушателям точное время, Климов сам невольно глянул на
— Может быть, чаю попьете?
Климов приложил ладонь к груди.
— Благодарю. Спешу.
— А что со справкой?
Он ждал этого вопроса. Женщина остается женщиной. Интригу чувствует интуитивно.
Пришлось рассказать.
Жанна Георгиевна ему не позавидовала.
Он сам не мог этого сделать при всем своем желании.
Телефон Слакогуза молчал. Понятно: человек при исполнении. Един в трех лицах. Сам себе начальник, заместитель и личный водитель.
Климов положил трубку, раскланялся и вышел.
На лестничной площадке задержался. А что, если ему подгадил Слакогуз? Когда Климов ушел, связался с экспертизой, намекнул, что держит под контролем все, что связано со смертью старушки Волынской Е.А., чтоб без него ни шагу, ни полшага, ни-ни-ни?.. А может быть, у самого рыльце в пушку? Решил прибрать чужую собственность к рукам? Запутать, сбить ориентиры, подтасовать, изъять, переписать… Мысль о том, что баба Фрося могла оставить завещание, показалась ему дельной… И что там, в этом завещании? Кто заверял его? Не сам ли Слакогуз?
Мысли подталкивали к действию, и Климов начал медленно сходить по лестнице.
Еще мальчишкой, Слакогуз стремился к лидерству, во всем хотел главенствовать, но у него не получалось. Он часто повторял, должно быть, отцовскую присказку: «Лучше быть первым в деревне, чем последним в городе». Дескать, первый он и в Африке первый. У первого всегда есть выбор, а у последнего выбора нет. А что такое жизнь, если задуматься? Сплошное: или-или. Или эдак, или так. Все время, каждый час и каждое мгновенье нужно делать выбор. Между этим и вон тем. Понятно, что былое стремление к могуществу со временем, особенно теперь, в период хорошо продуманных реформ, целенаправленно и методично изменявших политический строй государства, переродилось в страх, и Слакогуз банально опасался за свое благополучие. Наверное, многим он казался человеком занятым уже из-за того, что умел смотреть в упор, по-рыбьи не моргая. За нарочитой занятостью и хлебосольством, судя по наеденному брюху, он любил застолья, на фоне крохотного городка, почти что деревушки, он тщательно скрывал свое желание уйти в себя, в свой сон, где он главарь, хозяин и начальник, где жизнь его исполнена особого значения, таинства и власти. Климов на себе проверил, что оставаясь с людьми один на один, Слакогуз чурался и откровенно тяготился их присутствием. И паспортистку отпустил легко, и Климова вон выставил, почти демонстративно… А выставив, наверное, опять сел в свое кресло за свой стол… Климов почти явственно увидел, как Слакогуз сидел в уютном кресле, смотрел на старые напольные часы, размеренно мигавшие латунно-маятниковым антикварным светом, шевелил пальцами, согревшимися в туфлях, — лодыжки припекало, но приятно: камин грел ровно, вот что значит сделано у них, умеют немцы, что ни говори, себя уважить и другим нос утереть, сидел-накручивал диск телефона, благодаря в душе его изобретателя. Хорошую штуку придумал. Для тех, кто с головой. Пришел к тебе, к примеру Климов, нехороший человек, которому больше всех надо, и что-то просит, и руками сам себе немного помогает, жестом, а пустые руки не умеют говорить, только сбивают с мысли. Посмотришь ты на этого сутягу, просителя какой-то справки для каких-то похорон, станет его жалко и пошлешь его… к Сидорсидоровичу: все от него, дескать, зависит. Поспешай к нему — и дело в шляпе. Моралист, проситель тотчас — в дверь, трясясь лицом от благодарности, как паркинсоник, а ты эдак спокойненько по телефону и предупреждаешь Сидорсидоровича о жалости своей: о горемыке, о соискателе какой-то справки. Есть, мол, чудак один на букву «эм», бегун на длинные дистанции, к зачету ГТО готовится. Так ты ему дыханье не сбивай. Пускай побегает. Значкисты нам нужны. Ага… В субботу, в финской, как всегда… доехали, доставили и разместили… Пивко тут у меня… Ты подъезжай… За что тебя и уважаю.
Такая штука телефон: и дело сделано, и каблуки не смяты.
Климов глянул на свои туфли и вздохнул: пора чинить.
Глава девятая
— Нет, Петр, ничего у нас, наверное, сегодня не получится, — сокрушенно сказал Климов, умостившись в «Москвиче». — Как заколодило.
— Давай подумаем.
— А что тут думать? — раздражение переполняло Климова и он повысил тон. — Загсу нужна справка о причине смерти, поликлиника такую справку не дает, нет карточки умершей, диагноза, как мы с тобою предлагали: «Умерла по старости» у медиков не существует. У них все больше кровоизлияния, инфаркты миокарды, всякие артериосклерозы, асфиксии, а по старости у них никто еще не умирал! — Он даже кулаком пристукнул по колену. — Написали бы артериосклероз, как это водится в больницах, какой-нибудь там заворот кишок, несовместимый с жизнью, да любой диагноз, применимый к старикам, и все в ажуре. Мы-то ведь не возражаем! Правильно, не возражаем?
— Это так, — поддакнул Петр. — Что нам возникать? Мы люди — сбоку, нам наследство не отломится.
— И это нас с тобой роднит, и это же нам ставится в вину.
— С какой же это стати? — Петр даже развернулся, стукнувшись локтем о руль. — Мы делаем добро, хороним одинокую старушку, и мы ж еще такие-рассякие?
— Представь себе. Эксперты говорят, что стариков, после семидесяти лет, никто и не вскрывает. Их как бы списывает государство; дожил до семидесяти лет? — шабаш! Вот тебе пенсия, вот поликлиника, а дальше — как судьба распорядится. Юридической защиты старики лишаются!
— Ты что?
— Я?.. Ничего. Лишаются и все.
— Как это? Объясни.
Петр потер локоть, закинул правую руку за спинку сиденья и повернулся лицом к Климову.
— Объясняю. Живет, к примеру, баба Фрося. Ей восемьдесят лет. Имеет домик, садик, сбереженьице.
— Какие там у бабы Фроси…
— Я к примеру.
— Ну, допустим. — Петр отодвинулся ближе к двери, чтоб чувствовать себя свободней. — Продолжай.
— Так вот. И есть у этой старенькой бабульки сердобольные наследнички, больно им смотреть, как мучается человек на склоне лет, и тяжко ей, и трудно ей, и охо-хо, как зажилась она на свете. Можно сказать, просится душа ее на небеси. Так отчего же не помочь родному человеку? И вот дают старушечке снотворное, подмешивают в чай, хороший, настоящий, только что из Сингапура, или из Малайзии, ну, в общем, самый лучший…
— Самый лучший чай из Кении, запомни.
— Ты откуда знаешь? — удивился Климов. — Покупал?
— Нет, угостил один. Вместе Афган ломали. Дома угощу.
— Ну, вот. Спасибо. Хорошо. Надо попробовать. Слушай сюда.
— Я слушаю.
— И пьет эта старушка чай, и мирно засыпает, окруженная заботой домочадцев, а ночью ей — подушку на лицо и прижимают. Дернется бедняжка раза два, царапнет воздух немощной рукой, а там, глядишь, и успокоилась.
— Но это же убийство! — уличающе воскликнул Петр, как будто Климов что-то от него скрывал. — Чистой воды убийство.
Климов усмехнулся.
— Кто это тебе сказал?
Петр от волнения ударил себя в лоб ладонью.
— Да ты сам подумай, ведь юрист, сам сыщик, а такое…
— Что «такое»? — медленно с растяжечкой переспросил Климов. — Кто это докажет?
— Экспертиза…
— А она после семидесяти не вскрывает. В поликлинике берется карточка усопшей, а там: во-о-от такой описок диагнозов: от ревматизма до цирроза, вместе с геморроем и склерозом. Родственнички вызовут врача, расплачутся, мол, как же они будут жить без родненькой бабулечки, да, жаловалась, да, на сердце, задыхалась, бедная, и «скорую» ей вызывали, уж незнамо сколько раз, и сами иногда кололи, приглашали медсестру, расходы, знаете, но ведь живого в гроб не заколотишь, господи, прости, чего не скажешь слова ради, в общем, доктор, как нам теперь быть? Куда везти? С чего начать? Ужасно все это, ужасно, похороны, кладбище, венки… Быть может, вы подскажете, какие нужно при себе иметь бумаги? Мы… мы просто в шоке — и глаза на мокром месте. А доктор им и говорит: «Не надо, мол, расстраиваться, человек пожил, пора и честь, как говорится, знать. Сейчас я вам спишу диагноз из ее амбулаторной карточки, тот, что встречается чаще всего в справках о причине смерти, ну, хотя бы, этот… тэк-с, тэк-с, тэк-с… А, вот он! Атеросклероз… обширный… генерализованный, приведший и так далее… И никаких проблем. Все шито-крыто. Дальше иди в ЗАГС, бери справку для кладбища, для гробовых дел мастера, и приглашай оркестр. Словом, идеальное убийство.