Мертвый угол
Шрифт:
— Дело за малым.
Слакогуз помрачнел.
— Это ты так думаешь.
Его мрачность наводила на мысль, что он обидно обделен судьбой.
Климов решил подольстить.
— Насколько понимаю, ты здесь бог и царь. Все остальное — чистая проформа. Твои подпись и печать, что гвозди в крышку гроба. Раз! — и на века.
Он безотчетно тронул узел галстука, внезапно пожалев, что трудно сходится с людьми.
Глаза у Слакогуза потеплели, но все равно он смотрел с недоверием. Так еще пацаны смотрят на генерала, и даже не столько на него, сколько на красные брючные полосы, проверяя себя: не ошиблись ли?
Жаль, что Климов не обладал способностью читать чужие мысли по выражению лица.
— Все так, но и не так, — вальяжно почесал себя за ухом Слакогуз. — Закон. Инструкция. Порядок.
Он снял с руки часы, вгляделся в циферблат, удостоверился, что из хромированных они от разговора с Климовым отнюдь не стали золотыми, послушал, как идут, встряхнул, опять послушал, приподнял их за зажим браслета, стал раскачивать на уровне труди, всем своим видом искренне показывал, что ему совсем не хочется быть бюрократом, демагогом и занудой.
— Я тоже, знаешь ли, стараюсь быть внимательным и милосердно-чутким, но и ты пойми: не вправе я причину смерти устанавливать. Закон. Такое дело. Езжай в район.
Его неспешно-важная размеренная речь словно помогала часам раскачиваться на браслете. Их метрономно-металлический стук и блики электрического света, вспыхивающие на круглом корпусе и на браслете, как бы поддразнивали Климова: «Ну, что ты мне на это возразишь?»
— А что в районе?
— Судмедэкспертиза.
Климов хмыкнул.
— Это значит… труп нужно везти?
Маслянистые глаза смотрели на него бесстрастно.
— Как захочешь. Можно судмедэксперта сюда… Деньгами помани.
Слакогуз надел часы, щелкнул зажимом, покрутил браслет, снова послушал механизм, остался чем-то недоволен, полез в стол.
— А сколько это будет стоить? — спросил Климов.
— Что?
— Вызов судмедэксперта.
— Понятия не знаю, — косноязыко буркнул Слакогуз, нашарив в ящике стола запасной стержень к шариковой ручке. Он попробовал его расписать, но только поцарапал и порвал бумагу. Паста ссохлась, и стержень годился лишь на выброс, что он и сделал с превеликим удовольствием, швырнув его в корзину.
— Освобождаться надо от старья, освобождаться!
Он словно намекал на что-то, но понять его Климов не мог. Педант и тугодум, он не приучен был «давать на лапу». А Слакогуз сложил в стопку кипу бумаг: оперативных сводок, телефонограмм и протоколов, зажал в руке в приподнял их над столом. Свободный незажатый край округло разошелся, как трехрядка, если открепить застежку на боку, и зачем-то вслух пересчитал количество листов. Их было больше, чем достаточно.
— Пятьдесят штук.
Бумаги тяготили руку, и Слакогуз отправил их на время — с глаз долой! — в утробу сейфа.
Климов поднялся, взял паспорта: свой в новых корочках из твердой буйволиной кожи, подарили сыновья на день рождения, и бабы Фроси, старенький, затерханный, с надорванным углом.
Постукал паспортами по ладони.
Слакогуз возился с дверцей сейфа. Петли были разболтаны, замок не закрывался.
— Твою мать! — у Слакогуза ничего не получалось. — Весь день, зараза, наперекосяк. Думал, после дежурства отосплюсь, так принесла нелегкая, — Климов напрягся, — этого ханурика, босого на коньках, — Климов кивнул, — а я один… — ключ проворачивался
«Когда умрешь», — проговорил за него концовку фразы Климов, но вслух сказал другое:
— Дай я позвоню сейчас в судмедэкспертизу.
— Не положено.
— Тогда ты позвони.
Уловив замешательство Слакогуза, снял телефонную трубку, протянул.
— Не будь занудой…
— Ладно, — отмахнулся Слакогуз, — звони…
В дверь постучали.
Климов обернулся.
Заглядывала паспортистка. Язык прижат к верхней губе, глаза прищурены, вид плутоватый. Столкнулась взглядом, обдала презрением, кокетливо сведя коленки, зашептала Слакогузу:
— Я сейчас… Ага… Целую в носик…
Слакогуз начальственно похлопал ее чуть ниже спины.
— Только недолго.
Выскользнула, выпорхнула, отвязалась.
Климов облегченно выдохнул, узнал у Слакогуза код и номер телефона судмедэкспертизы, позвонил. Ответил женский голос. Санитарка сообщила, что врач занят, был еще один, уволился, и этот собирается…
— А где он?
— Режет.
— Передайте ему, чтоб не уходил. Ему будут звонить из Ключеводска…
— .. Клю-че-вод-с-ка! — по слогам прокричал Климов в трубку глуховатой санитарке. — Из милиции!.. Или, — он посмотрел на Слакогуза, но тот, поглаживая жирные бока, глазел в окно, — пусть позвонит… пусть позвонит! сюда! в милицию! да! в Ключеводск! Я жду!
Опустил трубку.
— Занят врач.
— Бывает.
Слакогуз зевнул.
Не повернулся.
Разговаривать он явно не хотел.
Ничего не оставалось делать, как рассматривать на стенах трещины, поглядывать на телефон, как будто это помогало ожиданию, засовывать руки в карманы и опять их вынимать, топтаться-перетаптываться около стола, тянуть резину паузы, которая возникла.
И Слакогуз, и Климов словно очутились в узком промежутке, не знали, как из него выбраться. Каждый занят был своими мыслями.
«Петр меня уже, конечно, вспомнил добрым словом: хуже нету ждать и догонять». — Климов исподволь поглядывал на толстую фигуру Слакогуза. Единственный закормленный ребенок. Хочу это, хочу то! В доме, где жил Климов, был один такой малыш, крепыш-толстунчик. Сладкоежка. Копия, только уменьшенная, Слакогуза. Если ему покупали две бутылки лимонада, он требовал еще третью и готов был откупорить их все сразу. Глотнув из одной, он требовал, кусался, злился, бился навзничь головой, наскакивал, лягался, рвался вон из рук и снова требовал открыть еще бутылку: вылью все! Когда со стеклянной посудины, под легкий шип, так правившийся малышу, слетала острозубчатая пробка, он прижимал бутылку к животу, качал ее, как куклу, обливая лимонадом новую рубашку, слизывал с руки пузырчатую воду и, обсасывая сладко-липнущий манжет намокнувшего рукава, капризно сплевывал в бутылку вязкую слюну: «Противный лимонад… Купите «пепси»!..» «Но ты же требовал?» — с восторгом ужасалась мать изысканному вкусу ненаглядного сынули, исторгая трепет раболепия и обцеловывая малыша, отбросившего прочь бутылку.