Мертвый угол

Игнатьев Олег Геннадьевич

— Так мы и так сидим. — Петр удивился. — Или как?

— Мы едем, Петр, — ответил Климов. — Едем.

Петр смотрел недоуменно.

— Куда едем?

— Сначала в поликлинику.

— Зачем?

— Узнаем, можно ли от них взять направление для вскрытия…

Почувствовав, что Климов что-то не договаривает, Петр завел двигатель, что-то проверил рукой под рулем, включил правый поворот, переключил скорость, искоса глянул.

— А еще зачем?

— Сходишь, посмотришь, что с тем дурнем… из курятника.

— А почему ты думаешь он там?

— Когда я вышел из аптеки, мимо промчались «Жигули», первой модели, красные…

— Это Валерка Глызев, горным спасателем работал.

— …и в них, сзади водителя, мотал

башкой тот весельчак, что завалил курятник. Рожа кровью залита, держался за глаза. Куда они спешили? Ясно, в поликлинику. Оказывать бедняге помощь.

— Тогда, едем.

Глава десятая

Время от времени с деревьев срывался беспривязный ветер и запоздало пытался настичь мелькавшие в воздухе листья, размазывая по лобовому стеклу старенького «Москвича» невесть откуда долетавшие дождевые капли. Заросшая лесом и кособокими домами котловина городка ненастно заполнялась сумраком, и холодная сырость предзимья выстуживала беспросветный день.

Петр ушел в поликлинику и пока не выходил.

Климов стащил с себя плащ, швырнул на заднее сиденье: все не так в глаза будет бросаться, если его ищут. Чуть расслабил узел галстука, помял щеку рукой: зуб беспокоил. Аналгин уже не помогал. Надо зайти к зубнику. Может быть, даже сейчас. Как только Петр вернется, он отправится на экзекуцию. Заплатит, сколько это будет стоить, ведь не сумасшедшие же деньги, как-никак провинция и безработица к тому же, и вообще, не все же скурвились за годы перестройки.

В голове было угарно от зубной нудьги, виски ломило, и мысли перекатывались в голове, как пустое ведро в тракторной тележке, которая едва не зацепила «Москвич» своим заизвесткованным бортом. Тракторист, чем-то похожий на Дерюгина, но не Дерюгин, крутанувшись на седушке и выплюнув пожеванную папиросину, погрозил Климову двумя руками: я, мол, тебе в следующий раз… Тракторист привозил песок для поликлиники и ему трудно было развернуться на тесном пятачке пустынного двора. Теперь возле кучи желтого песка понуро стоял дворник. В голове его, похоже, было так же угарно, как и у Климова, но явно по другой причине. Он недвижно устремлял свой взор на кучу мокрого песка, не знал, что с ним делать.

То ли откидывать, чтоб не закрывал вход в поликлинику, то ли оставить все как есть.

Он стоял, опершись на совковую лопату, и приступы кашля сотрясали его тело. Наверное, выхлопная гарь проехавшего трактора забила ему горло.

Климов смотрел на лесистый распадок межгорья, на двухэтажку поликлиники, на песок, на дорогу, на дворника и не в лад со своими раздумьями о способе добычи нужной справки и необходимости зубоврачебной помощи бесстрастно сознавал, что мыслительный процесс дворника явно отставал от требований времени: сторонний наблюдатель вряд ли был способен угадать, что станется с песком в ближайшие хотя бы полчаса.

Отведя глаза от дворника, обремененного грузом нелегких сомнений, Климов скользнул взглядом по верхам берез и лип, медленно теряющим свою последнюю листву при налетавшем ветре, подышал зачем-то на лобовое стекло, — оно едва приметно запотело, и запрокинул голову на сцепленные под затылком пальцы. Ноги напряглись и медленной, истомной тягой отозвались мышцы плеч, когда он выгнулся назад.

«Совсем утратил гибкость», — укорил себя он и сделал Несколько наклонов в стороны, насколько позволяло место в «Москвиче». Со сцепленными руками гнуться было трудно, но он их все-таки не разомкнул. Помучился, размялся.

То, что он сегодня не застанет Слакогуза на работе, было ясно. А если и завтра он с ним разминется, как быть? Стремишься сделать все, как лучше, а выходит…

Климов никогда еще не чувствовал себя так неуютно, как сегодня. Хотя, конечно, все на свете относительно и думать так нельзя, да и постыдно: жалеющий себя извечно одинок. Люди мешают жить, но помогают выжить. Он давно пришел

к этим нелегким выводам и разубеждать себя не собирался. Мало того, он к ним привык, к этим резонным выводам, и все же чувствовал себя паршиво. Выходит, каждый уязвим родимой бюрократией. И он не миновал хождения по кругу: дайте мне справку, что вам нужна справка… Два рубля одной бумажкой! Анекдот. Было девять, стало десять. Как ни кинь, кругом шестнадцать. И это с его характером, когда так хочется все разложить по полочкам, чтоб черным по белому, а не наоборот. Себя он, вроде, знал неплохо, рано понял, что педант и тугодум, а от этого, видать, и однолюб, но если уж пришел к какому-то решению или поставил себе цель, тут его с панталыку не собьешь, по крайней мере, трудно было это сделать. Он безотчетно чувствовал и помнил, что как бы не считал он сам условия и обстоятельства, в которых находился, на первый взгляд обидно- возмутительными, неприятными своим противоборством с его планами, как бы не старался делать все наперекор тем силам, что внезапно вмешивались в ход его намеченных по плану дел, — противодействия условий, обстоятельств и неясных сил всегда были ему на пользу: делали его сильнее, опытнее и уверенней в себе. И, может быть, нуждался бы он в них гораздо больше, когда бы знал, какие стороны души или характера они в нем разовьют. Ведь человек знает то, о чем успел узнать, чем его память и духовный опыт обладают, а знать необходимо то, чего не достает. Быть может, самое отрадное, насущное и дорогое таится в том, что кажется сейчас обузой, вздором, палкой в колесе.

Дворник начал подгребать и перекидывать песок, освобождая вход, под угол звания, и Климов, словно уверившись в том, что люди в большинстве своем честны и деловиты, вернулся мысленно в начало дня, затем — к последовавшим событиям. Может, впрямь, с ним сводят счеты те, кто так или иначе связан с психбольницей? К кому от Шевкопляс могут тянуться ниточки? Или же все много проще: ничего незначащие частности, случайности и совпадения, а в основном, несовершенство подзаконных актов? Ну, может, еще козни Слакогуза. Но это так же глупо, как глупо пальцем ковырять стекло.

Поймав себя на детской привычке водить пальцем по стеклу, Климов скрестил руки на груди и отогнал от себя мысль о кознях Слакогуза: сомнения и подозрительность способны целиком захватить ум человека и тогда чувствуешь себя, словно в тесном колодце — спуститься в него спустишься и сам, но выбраться без чужой помощи не сможешь. Он считал неприемлемым для себя идти на поводу у обстоятельств, недоверия и личной неприязни, считая, что в молодости, в детстве, в отрочестве все были не теми, кем стали с годами, и поэтому о людях надо думать лучше, чем они нам кажутся. Он не собирался закрывать глаза на очевидное, на отрицательные свойства человеческих характеров, но его честолюбию, а то, что он честолюбив, он это знал, был неприятен ход мышления тех «интеллектуалов», которые даже хорошие свойства людского сообщества или же наций выворачивали наизнанку.

Песка у входа в поликлинику оставалось еще много, дворник нехотя отбрасывал его куда подальше, и с каждой совковой отсыпкой Климов утверждался в мысли, что завтра он уже все будет делать так, как сочтет нужным.

Вышедший из поликлиники Петр быстро сбежал по освобожденной от песка лестничке к машине, дернул дверцу и умостился за рулем.

— Докладываю, шеф. Тот ухарь, что башкою разбодал курятник, жив-здоров, чего и вам желаю. — Климов улыбнулся, благодарственно кивнул. — Шрамов, правда, на его настырной роже поприбавится, я разговаривал с врачом, он наложил повязки, перебинтовал беднягу, но фамилии его не знает, и вообще, он видел его в первый раз; конечно, врач, как и положено, звякнул в милицию, но трубку не подняли. — Климов глянул на часы: пятнадцать сорок, день, считай, прошел. — Привез «гостечка», — Петр усмехнулся, — правильно, Валерка, я ему звонил, он тоже спрашивал, кто это так подрал амбалу морду?