Месть еврея

Крыжановская-Рочестер Вера Ивановна

И старик осенил себя крестным знамением, а Саму­ил от души расхохотался.

— Поговорим о другом, мой юный друг. Я поздрав­ляю вас с приобретением баронского титула. Как, это вас не радует более? Ну, ваши дети этим воспользуют­ся. Но, кстати, скажите мне, если не найдете мой вопрос нескромным, каким образом, все еще любя Валерию, вы могли жениться на другой? Ведь чувства, которые вы ей обязаны выказывать, не могут быть искренними.

— Вы правы, отец мой,— ответил Самуил после ми­нутного молчания,— эта женитьба — безумие, которое я горько оплакиваю. Ах! Если бы вы тогда были в Пеш- те, чувство милосердия привело бы вас к моей постели и тогда бы этого не

случилось; я был одинок, покинут, а два хитрых человека, пользуясь минутой слабости, искусно окрутили меня. Но, что сделано, то сделано, и я должен выносить женщину, которую никогда не буду в силах полюбить. Сердце мое умерло... Но она украше­ние моего дома, и произведет на свет множество детей, которые увеличат мои миллионы, а мы, таким образом, оба не напрасно проживем на свете.

Шум падения чего-то тяжелого у дверей заставил их обоих повернуть головы.

— Что это? Нас кажется, подслушивали,— вставая и весь вспыхнув сказал Самуил.

Он быстро подошел к дверям, отдернул портьеру и остановился в удивлении, увидев Руфь, распростертую без чувств на ковре.

— Нас подслушивала не прислуга, а моя жена,— иро­нически проговорил он, возвращаясь к гостю.— Она, ве­роятно, слышала мои последние слова. Очень жаль, но, может быть, это невольное объяснение научит ее как ей следует держаться на будущее время.

Священник, надев очки, также подошел и стал рас­сматривать помертвевшее лицо молодой женщины.

— Она очень красива, и я вам скажу, друг мой, что нехорошо быть таким жестоким,— заметил старик, по­хлопывая банкира по плечу.— Она не виновата в интри­гах своих родственников и в измене Валерии, и, верно ваши слова больно поразили ее, если она лишилась чувств. Вам бы следовало отнести ее в комнату, чтобы устранить болтовню и любопытство слуг, которые не должны знать о вашем несогласии.

Не говоря ни слова, Самуил наклонился, поднял Руфь, отнес ее в комнату, а затем снова возвратился к отцу фон-Роте.

— Ну что, пришла она в себя? — спросил тот с уча­стием.

— Нет, но теперь горничная оказывает ей помощь. Сядьте и будем продолжать наш разговор; этот не­счастный случай прервал его в ту минуту, когда я хотел обратиться к вам с просьбой.

— Я вас слушаю, сын мой.

— Я уже признался вам, что я ни еврей, ни христиа­нин, и что не верю ни в бога, ни в черта. Но несмотря на все это, мне жаль тех несчастных, которых случай­ность рождения обрекает на нищету, а потому, прошу вас, согласитесь принимать от меня помесячно некото­рую сумму для бедных, увечных и сирот, вы знаете мно­го таких... Если золото атеиста внушает вам отвраще­ние, вы можете смыть его святой водой! — заключил он, лукаво улыбаясь.

Фон-Роте покачал головой.

— Слова, внушенные вам злым духом, навеяли на меня ужас, но ваши поступки доказывают, что бог не совсем еще покинул вас, и я не вправе отвергнуть то, что осушит слезы многих несчастных. Итак, мой друг, я согласен принять ваше золото, не смывая его святой водой, так как благодеяние само смоет все зло, что к нему пристало. А теперь мне пора идти, но я хочу еще сказать вам, что глубоко скорблю о потере такого примерного христианина, который радовал бы меня на ста­рости лет.

Растроганный Самуил опустил голову. Священник внушал ему симпатию, он вспомнил прошлое, и сердце его смягчилось.

— Так навещайте же меня почаще, чтобы обратить еврея на путь истинный. Говорят ведь, что терпение преодолевает все; мне не следует только сдаваться сра­зу, и я буду иметь удовольствие чаще видеть вас.

Отец фон-Роте улыбнулся.

— Хорошо, я каждый месяц буду приходить

за ва­шими деньгами для бедных, но обещайте мне, милый мой Самуил, что если, наконец, дьявол выпустит вас из своих когтей и если вы почувствуете потребность молить­ся и сделаться христианином, то призовете меня крестить вас; внутренний голос говорит мне, что это исполнится.

— Конечно! Конечно! Обещаю вам,— ответил тот сме­ясь. Дружески пожав друг другу руки, они расстались.

Оставшись один, Самуил пошел в свой кабинет и взял книгу, но вместо того, чтобы читать, он размышлял о своем разговоре с отцом фон-Роте и о неизбежности объяснения с женой.

Легкий стук в дверь привлек его внимание.

— Кто там? — спросил он, сердясь, что его беспокоят.

— Это я, отвори! — ответил голос Руфи.

Молодая женщина была бледна, и глаза ее с нена­вистью устремились на мужа, который смотрел на нее ледяным взглядом.

— Я вижу, что ты оправилась,— сказал он, подавая ей стул и садясь к бюро.— Надеюсь, этот первый опыт излечит тебя от твоих милых привычек. Подслушивать у дверей извинительно только лакеям.

Но Руфь не села, а продолжала стоять, слегка опер­шись о бюро.

— Этот опыт дал мне понять, что в твоем доме я за­нимаю худшее положение, чем те лакеи, о которых ты говоришь,— начала она глухим, взволнованным голо­сом.— Я ничего не знала об интригах Аарона и отца. Безумная! Я тебя любила! Я не знала и того, что ты ненавидишь и презираешь свой народ, хотя христиане оттолкнули тебя с отвращением. Но теперь, когда мне все известно, я не останусь более здесь. Я пришла тебе сказать, что освобождаю тебя от женщины, кото­рую ты терпишь у себя поневоле, и возвращаюсь к от­цу. Говори всем, что ты меня выгнал, я все возьму на себя, лишь бы мне не видеть тебя больше! Отпусти меня!

Самуил вспыхнул, она осмелилась сделать ему сце­ну, упрекать его и грозить скандалом!.. Но когда Руфь смолкла, задыхаясь от волнения, он скрестил руки на груди и насмешливо сказал:

— Так ты хочешь уехать, обвиненная в преступле­ниях? И только? — спросил он, задыхаясь от волнения.

— Да, я хочу,— ответила молодая женщина вне се­бя от гнева.— Разве я не слышала, как ты унизил меня до роли самки, годной лишь для воспроизведения потом­ства, которое сам же отец будет ненавидеть? Берегись, не унижай меня, или я обвиню тебя перед отцом и рав­вином, и тогда посмотрим, осмелишься ли ты повторить перед ними то, что поведал католическому священнику.

Самуил побледнел от злости. Он встал и подошел к же­не. Холодная, беспощадная суровость сверкала в его гла­зах, звучала в его голосе, когда он, наклонясь к ней, сказал:

— Ты кончила? Теперь слушай меня и сообразуйся с моими приказаниями. Ты никуда не поедешь, потому что я запрещаю тебе оставлять этот дом. Что ты ска­жешь своему отцу, для меня безразлично; что же ка­сается раввина, он не станет даже слушать тебя, так как боится, чтобы я не обратился в христианство. Я не считаю тебя участницей интриг твоих родных, но чтобы ты могла «ошибаться» в моей любви — это ложь, ты не могла не видеть моей холодности. Одумайся прежде, чем идти в синагогу, я не потерплю скандала, о котором за­говорит весь город! Ты забываешь, что я имею право развестись с тобой, но ты этого права не имеешь. Мы не какие-нибудь шинкари-евреи, семейная жизнь которых никого не интересует. Ты — жена миллионера Мейера, ба­рона фон-Вельдена, и останешься ею, такова моя воля. Те­бя оскорбило то, что я сказал о наших наследниках? Так я должен тебе напомнить, что закон Моисея смотрит на деторождение как на главное назначение женщины...