Месть из прошлого
Шрифт:
Все так же красив, как и в молодости, и так же щеголеват, строен. Глаза как у юноши поблескивают, от выхоленной бороды пачулями иноземными сладко пахнет, пальцы белые, ухоженные, перстнями жаркими переливаются. Но не дрожит у Ксении больше сердце от волнения при виде мужа и дыхание не сбивается. Все любовные тревоги остались позади.
– Помнишь уговор-то, Феденька?
– Не помню, Ксения, – тоже наклоняясь поближе к бывшей жене, прошептал Филарет.
Толстый кот прижал уши, сузил глаза, заурчал недовольно. Филарету так и хотелось ему по усатой морде щелкнуть, крепко, от души.
– Кабы ты, матушка, по самую макушку себя в крови не запачкала, может, и помнил бы об уговоре.
Марфа легко поднялась из-за стола.
– Неблагодарный ты, Феденька. Всегда неблагодарным был, – ласково сказала она. – Хочешь быть сильным? Помни, что людям обещал, не скаредничай на выполнении обещаний.
– За этим и позвала? – обидно засмеялся Филарет, поигрывая холеными пальцами. – От дел важных отрываешь. Чтоб напомнить? Ну, напомнила – дальше что?
Марфа, казалось, не обратила никакого внимания на насмешливый тон.
– Вот что я тебе сказать хотела, Федор Никитич. Времена сейчас сложные, смутные. Не дело, что ты богатство государево выставляешь напоказ. Не поймут тебя. Ты – смиренный слуга Господа, а потом уж отец государя…
– А ты сама? – насмешливо перебил ее Филарет и повел руками вокруг.
Зимняя ночь давно уж наступила, а в покоях Марфы было тепло, красиво, уютно. Полумрак густился вокруг зажженных свечей богатого киота. Так и брызгали от него огоньки самоцветов! Вся мебель и сундуки вырезаны из кипариса, изразцовые печи покрыты диковинной вязью цветов и трав, так что казалось не зима за окном, а летний полдень. Как будто очутился ты в полдень жаркий июльский в лесу или на лугу.
Особую тягу имела Марфа ко всяким иноземным безделицам. Вот и сейчас Филарет показывал на столик да лавку, щедро украшенные золоченой вязью. Перешли они к Марфе из Марининых покоев. То была мебель, которую привезла она с собой из Польши, подарок от отца.
– Что – сама? У меня все в горнице, только ближним боярыням показываю. Никто не видит моей роскоши.
Филарет дернул бровью недовольно. Да, это правда. Марфа никогда не снимала простого монашеского покроя черного платья, хоть и не проживала в монастыре.
– А ты? Зачем крест такой златой надел? Перстнями пальцы украсил? Не выставляй богатства да власти своей на люди, Федор Никитич, а то как бы пожалеть не пришлось…
– Вот что, Ксения, слушал я тебя довольно, – отрывисто и сердито сказал Филарет. – Теперь ты меня послушай. Не дело тебе в Кремле оставаться да юных отроков за мной посылать. Разговоры пойдут и тогда уж своей скрытой набожностью не отделаешься.
– А кого ж мне за тобою посылать, владыко? В покои-то государевы? Сам не приходишь, посылать за собой не велишь. Как же достучаться-то мне до тебя, а?
Филарет злобно посмотрел на жену. Ничего не осталось в ней от той молоденькой Ксении, с которой шел он много лет под венец. Увяла девическая красота. Расплылась и огрузнела. Персиковый цвет кожи изменился на нездоровый, желтоватый. Только умные глаза не старели – жгучие, как горячие угольки, полные жизни.
– Эх, о чем жалею я, Феденька, – протянула Марфа задумчиво, – что не мужчиной привелось мне родиться… Дела бы делала, на вас всех не оглядываясь…
– Ты бы делала, это верно, – не удержался Филарет, направляясь к двери. – Завтра, помолясь, собирайся вон из Кремля, матушка, – но Марфа, все так же спокойно улыбаясь, встала у него на пути.
– Если надумаешь нехорошее, Феденька, помни, книга у меня припрятана одна, весьма интересная книга.
Филарет приостановился и пытливо взглянул в лицо Марфы. Оно оставалось ласковым и безмятежным.
– Какая книга?
– А такая. Церковная. Из села Тушино. Где запись сделана о крещении царевича Ивана Дмитриевича. Твоею рукою. А в книге той – записочка, тоже твоею рукою написанная.
Филарет замер. Марфа усмехнулась, глаза – темные омуты. Так и впился в них Филарет, пытаясь понять, что на уме у жены бывшей.
– Думаешь пожар всполохнул да все улики пропали? Сохранила я улики-то.
Филарет тяжело опустился на лавку.
– Ведьма, – прошептал еле слышно побелевшими губами.
– Может, и ведьма, – легко согласилась Марфа и уселась рядом с Филаретом.
Кот тяжело впрыгнул на лавку вслед за ней, изогнулся мягким льстивым телом, подсунул лобастую башку под человеческую ладонь. Инокиня гладила любимца, тот ласково подмяукивал, а Филарет не мог оторвать взгляда от бледной тонкой руки, с тускло сверкающим золотым ободком на пальце – обручального кольца Марфа не сняла, даже приняв монашеский сан.
– Только зубами-то на меня не скрежещи, Федор Никитич, – услышал он тихий голос бывшей жены. – Зубы-то обломаешь, мил друг. Да… А в книге церковной той письмо одно преинтересное лежит. Вот ты меня в грехах упрекнул. Может, и правильно. А ты? Ты не грешен? В том письме указ отдан… тобой… что время пришло от Ивана-то младшего избавляться… Как от отца его в свое время избавились… Капельками лечебными от простуды…
Филарет помертвел.
– Не вздумай ругаться со мной боле, – продолжала так же спокойно Марфа. – Не до ругани сейчас. Нам всем вместе быть надо – с сыном. Все твои начинания поддерживать буду, не сомневайся. Из Кремлевского терема, не из дальнего монастыря. Ты в отъездах постоянных – кто сыном заниматься будет? Он в пору вошел, его женить надо… Школы церковные строить надо… Что боярам обещали? Православие в Московии? Так надо с детей начинать… Ты-то этого не знаешь, сына твоего Суворцев да я воспитали…
Филарет дернулся, но Марфа сделала протестующий жест рукой, призывая Филарета молчать:
– Не в упрек сказала, Федор Никитич. А со школами боярин Морозов поможет нам. Не задевай его, сила у него в Кремле больша-а-а-я. Молод он, да его даже сейчас старики слушаются. Вот жениться надумал… Невесту выбрал, ко мне за советом приходил… Понимает: не только на девице женится, а и на всей ее родне тоже. Он Михаилу другом будет, не всегда с отцом-матерью беседовать-то захочется сыну, не про все расскажет нам, а вот другу-постельничему, боярину ближайшему пред сном поведает все сердечные тайны… Да на Бориску Суворцева зубами не клацай – на него положиться можно. Он с Михаила глаз не спустит. Ты пять пальцев-то сожми, Феденька, – кулак и выйдет: ты, да я, Суворцев с Морозовым, наш Михаил. Не сломить никому! А разожми кулак – пять пальцев по одному сломать легче легкого. Понял, к чему речь веду?