Месть из прошлого
Шрифт:
– А почему вы назвали «еретической» икону на портрете Марины, Александр? – припомнилось мне.
– Исходя из самого портрета Марины. В XVI веке в России было не принято писать парсуны с живых цариц или их детей – только иконы. Там не икона. Предполагаю, миниатюрный прижизненный портрет ее малолетнего сына Ивана…
– Вы спросили, Лиза, когда придет время? – продолжил опять спокойным голосом Александр, помолчав. – Оно обязательно придет, когда люди будут готовы услышать, понять и, главное, принять новую правду. На несчастную династию Романовых и так вылит за последнее столетие океан грязи.
Николай I в 1825 году повесил пятерых декабристов за покушение на свою жизнь и еще сто двадцать человек, принимавших участие в заговоре, кстати, отправил на каторгу. 125 человек пострадало за 25 лет правления императора, а его окрестили «кровавым». В революционном ЧК ежедневно на протяжении нескольких недель расстреливали по 500 человек, включая женщин, стариков и детей. Но исполнителей почему-то называли людьми с «горячим сердцем» и «чистыми руками».
Жену Николая II, царицу Александру, обвиняли в любовных связях и рисовали отвратительные карикатуры. Никто сегодня не помнит, что она работала во время Первой мировой войны обыкновенной сестрой милосердия. А ведь Александра сильно болела: ревматические боли, хроническая болезнь сердца, часто посещавшие удушья и невралгия лицевого нерва, пять беременностей окончательно разрушили ее здоровье. Но современники, да и историки, как глупые попугаи, все твердят и твердят о ее распутной жизни, лености, презрении к простым людям, не имея на то никаких правдивых доказательств! Уверен, даже если бы она была сто раз грешна, ей все простилось – она видела, как убивали и добивали ее детей…
Всем людям свойственно совершать ошибки, но блаженны лишь те, кто готовы принять наказание не только за свои грехи, но и грехи далеких предков…
18. Два Бориса
«…И прошу тебя, боярин, смилостивиться над несчастием отца и явить Божескую добродетель христианина и прислать мне единственное изображение дочери моей, царицы Марины, с внуком в Самбор…» Боярин Суворцев потер уставшие глаза и отложил письмо.
Прошло пять лет после воцарения Михаила Федоровича. Потихоньку воспоминания о казне малыша Ивана стали забываться, хотя нет-нет да и появлялись подметные письма о незаконном правлении нового Московского царя.
Совсем недавно в Варшаву по велению светлейшего собора поехал боярин Григорий Пушкин, чтобы собрать и сжечь все бесчестные книги, где упоминалось о «прозванном» князе, то есть о царе Михаиле Федоровиче Романове, и сделать это надлежало в присутствии царских послов. Кроме того, было приказано всех наборщиков, печатников, владельцев типографий казнить.
Запрещенный портрет Марины лежал у Суворцева в одной из нежилых комнат. Все иконописные изображения ее приговорили к сожжению, но этот портрет уцелел. Суворцеву невозможно было представить, что лик Марины, такой нежный, такой живой на портрете, охватит пламя, и превратится он в пепел. А вместе с ней сгорит и маленький Иван на иконке с левой стороны.
Об Иване вообще думать он не мог. Сразу накатывался камень удушливый на сердце, и начинало оно как пойманный щегол в клетке биться, а Борис Борисыч ртом воздух ловил. А иногда как жаба тяжелая прыгала на сердце и начинала лапой жесткой давить, и тогда боярину не всегда сразу и дух удавалось перевести – задерживал дыхание, боясь острой, рвущей грудь боли…
Суворцев тяжело поднялся и неспешно поехал в Кремлевские палаты.
Всесильный Борис Морозов принял его как всегда, почтительно и спокойно. Взял протянутое ему письмо пана Мнишеха. Хмурясь, прочитал слезную просьбу пана, сложил, бросил на заваленный бумагами стол.
– Зачем письмо привез?
– Хочу отправить портрет Марины к отцу, – признался Суворцев, прижимая вспотевшую ладонь к резво застучавшему сердцу и с трудом переводя дух. – Только людей зря губить не желаю. Есть верные слуги, но если поймают с такой ношей – на дыбу отправят.
– Отправят, – хохотнул Морозов, но проницательные темные глаза не смеялись, оставаясь холодными и внимательными. – Непременно отправят. А на дыбе верные слуги тебя оговорят. Нашим толстосумам только дай повод – такое раздуют, свет станет не мил…
– Борис Иваныч, – тоскливо протянул Суворцев, – сделай милость, отправь ты этот портрет отцу Марины…
– Да, пожалуй, отправлю, – молвил Морозов и легко прошелся по богато убранной комнате, – что один портрет сделать сейчас может?
Дошел до оконца, повернулся на носках, оглядел Суворцева незаметно из-под опущенных век. За пролетевшие пять лет сильно сдал Борис Борисыч. Не раз и не два просил он Морозова отпустить его из Кремля, но тот только шутками отделывался и все про пять пальцев, в кулак крепко сжатых, твердил. Может, и впрямь, пора пришла отпустить на покой помощника?
– Помню, как Марфа все молилась пред иконой Божьей Матери в ссылке, – неожиданно сказал Суворцев, – часами на коленях простаивала, за благополучие сына прося. Говорила: «Если нужна жертва – меня выбери, а от сыночка отклони все несчастия, мне силы на борьбу за него дай, меня наказывай, а на него благость свою пролей»…
– Молитва матери многое может, – согласно вымолвил Морозов, уже в открытую, не таясь, пристально глядя в глаза Суворцеву.
– Сон мне каждую ночь один и тот же снится, – морщась, сквозь силу проталкивал слова, признался Морозову Суворцев, лицо дернулось непроизвольной судорогой, – что тащу малыша к виселице…
– То сон, – быстро и ласково перебил его Морозов, и Суворцев понял, что и того жгут воспоминания о злодействе давнем. – Ты прости, Борис Борисыч, о снах некогда толковать мне, дел много…
Вздохнул протяжно боярин Суворцев, поблагодарил всесильного соправителя и покинул Морозовские хоромы. А Борис Иванович долго сидел, уставившись в угол залитой весенним солнцем комнаты и бездумно теребя ухоженную черноволосую бороду.
Ишь ты, Суворцев-то не послушался царского указа, сохранил портрет любимой Маринки, хотя знал: головы можно лишиться за ослушание. Что стоглавый собор приказал? Все иконы заново переписывать, а старые беспощадно сжигать. Дескать, иконописцы совсем законы иконописи забыли, вместо светлых набожных икон еретические парсуны малюют, стыд позабыв.
Уважит Морозов просьбу Суворцева, отошлет портрет в Самбор.
Два дня назад родилась у всесильного московского боярина Бориса Ивановича дочь. Жена, ближние боярыни, няньки да приживалки чуть умом не тронулись от страха – что ожидать от сурового отца? Известно, он сына-первенца ждал, наследника, а тут такой конфуз – девка.
Испуганная кормилица подала дрожавшими руками Морозову тугой спеленатый кокон. Из-под белого платка показались два голубоватых глазка, беззубый ротик распустился улыбкой, и боярина Морозова пронзило неведомое ранее чувство беспредельной любви к шевелящемуся теплому комочку. Еле сдерживая слезы умиления – не дай бог, кто увидит! – дотронулся осторожненько до розовой атласной щечки, недоуменно думая про себя, что однажды этот комочек, попискивающий у него в руках, расцветет и превратится в молоденькую барышню.