Месть из прошлого
Шрифт:
Обливаясь холодным потом, пришлось тихонько стиснуть круглые бока лошади ногами. Лошадь неторопливо заколыхалась подо мной, земля поплыла мимо, и я мертвой хваткой вцепилась в поводья.
– Поводья не натягивай так! Отпусти их совсем! Да не дергай ты их! – дружно закричали дети.
– А за что же мне держаться? – возмутилась я.
– За гриву!
Это как же так? Отпустить поводья и держаться за гриву?
Указания детей посыпались на мою несчастную голову, как горох из дырявого мешка.
– Пятки вниз опусти!
– Не заваливайся!
– Спину выпрями!
– Руки расслабь!
– Сядь глубже в седло!
– Держись коленями! Коленями, не пятками!
Я честно пыталась выполнить все указания, но уже через пять минут у меня заныла спина, заломило ноги, руки задрожали, и я не чаяла, как бы поскорее оказаться на твердой земле. Мне казалось, что парю где-то под облаками, а кобыла неприлично высока.
Вдруг лошадь приостановилась и затряслась всем телом. «Иииийго-го-го!» – заорала она. Я застыла в седле испуганным сусликом.
– Почему она так орет? – прошептала я.
Дети недоуменно переглянулись:
– Ни почему. Просто так. Счастлива.
– А она меня не скинет?
Дети засмеялись.
– Может, до церкви дойдем пешком? – дрожащим голосом спросила я Макса.
– Ага, как раз к вечеру добредем, – взлетая в седло легкой птичкой, ответил вредный кузен. – Не трусь. Трудно только в первый раз. Помни, держись коленями, поводья не натягивай, если что – хватайся за гриву.
От его «если что» мне стало совсем нехорошо. Мы выехали, на мой взгляд, неоправданно резвым шагом по направлению к желтеющему полю, за которым неярко сияла куполочком далекая церквушка.
В полях царило бабье лето. Просторы уже по-осеннему спокойных лугов раскинулись до самого горизонта. Солнышко мягко пригревало, белые облачка неподвижно висели на ярко-синем небе, и невидимые глазу букашки громко стрекотали, спрятавшись в отцветающем разнотравье. Я глубоко вдыхала запахи травы, осеннего костра и прохладного ветерка. Мне хотелось громко и радостно кричать. Нигде и никогда не чувствовала я такого всеобъемлющего, настоящего счастья и покоя!
Когда мы подъехали поближе к церквушке, я с огорчением увидела, что от нее практически ничего не осталось.
Минут через десять подошел Александр. Макс привязал лошадей и помог перелезть через руины полуобвалившихся стен.
Мшистый, безмолвный мир рушащейся святыни встретил нас. Некрепкий остов ее все еще венчал купол, но алтарная часть обвалилась полностью. Краски на сохранившихся фресках внутри церквушки стерлись и поблекли, изображение святых разглядеть было очень сложно.
Я опять вспомнила Елизавету Ксаверьевну. Если даже меня, воспитанную советской школой в духе атеизма, при виде разрушенной церкви овеяла печаль, то что же говорить о верующих людях, которые в 1917 году видели храмы, отданные на поругание и осквернение пьяным иноверцам или воинствующим безбожникам?
Макс уверенно пробирался среди обломков камней и густо растущего чертополоха. Около одного из выступов он остановился и показал рукой на остаток стены.
На размытом дождями, едва видном изображении, показалась одна фигура, вторая поменьше и третья, совсем маленькая… Заставив себя сфокусировать взгляд, я с удивлением увидела проступившие черты молодой женщины, затем мужчины и группки детей. Над всеми были изображены нимбы, полустертые непонятные буквы.
Оцарапав руки об острые углы и обжегшись крапивой, я ухитрилась вскарабкаться наверх по выступающим из стены булыжникам поближе к почти исчезнувшим лицам святых.
– Похоже на изображение святого семейства? – неуверенно предположил Максим снизу.
– Да, но оно какое-то странное, и святые выглядят слишком живыми, земными, что заметно даже моему неискушенному глазу, – возразила я. – Александр?
– 21 июня 1547 года в первый год правления Ивана IV в Москве вспыхнул страшный пожар, опустошивший город, – не отрывая взгляда от стены, очень тихим, бесцветным голосом произнес Александр. – Горели дома, монастыри, Кремлевские палаты. В огне погибло множество старинных икон.
А спустя четыре года, в 1551 году, в Москве под председательством митрополита Макария состоялся собор, вошедшего в историю под именем Стоглава. Собор пытался разобраться в сложном вопросе, который волновал и служителей церкви, и простых мирян: позволительно ли изображать на иконах не святых, а обыкновенных людей?
Собор потребовал принятия письменного закона: писать иконы только по старинным церковным образцам. Изображения простых людей на иконах, роспись стен с живой модели будет считаться ересью и преследоваться законом.
– Но почему? – удивилась я, вцепившись в стену руками и пытаясь удержаться на шаткой плите.
– До решения собора любой православный мог заказать себе семейную икону с изображением своих небесных покровителей. Древние же иконописцы знали лики святых, как свои собственные. Отклонений быть не могло, понимаете?
Стоять на остатках выступов было крайне неудобно, откуда-то появились и запищали комары и мелкие мушки.
– К чему вы ведете? – отмахиваясь от противных насекомых, нетерпеливо прервала я Александра.
– А к тому, что если бы церковь построили раньше 1551 года или если бы она находилась в частных владениях, то крепостному иконописцу боярин, проигнорировав приказ собора и нарушив законы иконописи, мог приказать изобразить себя с женой и детьми в таком положении, какое нравилось ему. И поместить под изображенными те имена святых, которые были угодны ему.
Я начала понимать, к чему клонит Александр.
– Здесь, – вытянутый палец Александра указал на стену, – явно неканоническое изображение семьи, вы совершенно правы. Муж, жена и маленький сын или… сыновья.