Месть невидимки

Аскеров Лев

Она шла и плакала. Надрывно. В голос. И не замечала этого. И не видела, как люди оборачиваются на неё. И не слышала сердобольных слов участия. И плакала она от обиды и боли… И от нищеты… И от отчаяния. И не прятала она слёз своих. И звала она Бога… И подошел к ней мальчик…

— Тётя, ты плачешь, а мне больно…

И вытянулись губки малыша. И задрожал подбородок его. И в чистых, цвета глубокой ночи глазах, засеребрились печальные звёзды… И скорбь их была больше её скорби.

— Милый, — простонала она, опустившись перед ним на корточки.

И мальчик понял, что она не может поднять руки к глазам своим. И он ладошкой, чуть коснувшись ресниц, смахнул её слёзы. И вместе с ними смахнул он и боль с души её. И посветлело всё кругом. И увидела она себя на людной улице. И мимо сновали люди. И шли они как слепые. И погружённые в гипнотические сны своей жизни, не замечали ни её, ни мальчика, ни мира…

— Откуда ты взялся, малыш?

— Гуляю с бабулей.

— Я не могу даже обнять тебя, — посетовала Инна и с искренней жалостливостью, словно испрашивая сострадания, смущённо пожаловалась:

— Мне повывернули руки.

— Кто эти изверги? — гневно спросила подошедшая к ним бабка мальчика.

— Полицейские Президента…

— О-о-о! Все полицейские — люди Президента. И все они — выше закона, — посочувствовала женщина.

— Выше, — согласилась Инна, с трудом поднимаясь с корточек, — выше своего закона, но, — Инна вскинула вверх брови, — но не Его… Не правда ли, небесный мальчик?

Малыш молчал. В чёрном бархате глаз его вызолотилась россыпь бесшабашно задорных звёздочек.

И мальчик, сказавший ей «ты плачешь, а мне больно», и его бабка с добрым лицом — не привиделись Инне, они были реальны, обычны. Обычный малыш, которому откуда-то, с необъятных небес, кто-то вложил в уста эти колдовские слова и высветил в глазах загадочно-скорбный, но волшебный мир человеческого бытия.

И Инне стало хорошо. И унижение, и обида, которые она испытала, когда её пинками выталкивали из толпы, подальше от Президента и его свиты, уже не казались ей такими трагичными.

У них, у держиморд, своя правда. И закон тоже — свой. От нелюдей. А у таких как она правда и закон — другие. Самые простые. Человеческие. Понятные. О них нелюди знают, потому что они — тоже люди. Но не считаются с ними. До поры до времени. Пока не полоснёт по их душе беда и они, сильные и самоуверенные, не вспомнят о них. И заистошествуют:

— За что, о Боже!

И не вспомнят зла своего. И не покаются. И станут хаять Бога.

Всем и за всё воздастся…

«Как это просто, — подумала она. — Сказать себе эти нехитрые слова — и чувствуешь себя отмщенной. Душа успокаивается. Остаётся только физическая боль. Но что она в сравнении с муками душевными? Ерунда. Она снимается земными средствами. А душевную боль лечит Время».

…Ноги сами привели её к к травматологической клинике. Благо дело, она находилась по пути и в ней работал Микин племянник.

— Кого я вижу! — выскочил он из-за стола. — Каким ветром?

— Злым, Асланчик, — усмехнулась Инна и рассказала, что с ней произошло.

— Нет худа без добра, Инночка, когда бы еще я тебя увидел, — помогая ей снять пальто, говорил врач. — С утра ни одного пациента. Никто сам не приходит, если не привозят, — засмеялся он, — люди без денег, а мы без работы… и тоже без денег.

— И я без копейки, — предупредила Инна.

— Во-первых, ты дело особое. Во-вторых, я сейчас, как в старые добрые времена, готов любого обслужить бесплатно. Иначе квалификации моей придёт конец.

— А так придёт конец карьере, — вставила Инна. — Рискованно.

— Откуда знаешь? — опешил травматолог, а потом, стукнув себя по лбу, добавил: — Дурацкий вопрос. Мой дядька ведь тоже врач… Пока мы с тобой здесь говорим, главврачу уже докладывают: «к доктору Агаеву больной». А к концу дежурства он вызовет к себе и скажет, что ко мне приходило столько-то и я должен дать ему столько-то.

— Неужели?!

— А как же!.. Но если по правде, его вины в этом нет. Львиную долю со сбора он раз в месяц обязан отдавать туда, — травматолог ткнул указательным пальцем вверх, — в министерство. Иначе прогонят к чертовой матери.

— Неужели министру?! — удивилась она.

— Спрашиваешь?! Конечно, ему.

— Вот мразь! — брезгливо процедила Инна.

— Ничего не поделаешь — Закон и Порядок, — с унылой обречённостью бормочет он, осторожно пальпируя её плечи.

Аслан едва заметно покачивает головой и хмурится. Ему что-то не нравится в её помятых косточках. Инна этого не видит.

— Закон и порядок, — продолжал он, с удвоенной чуткостью ощупывая её правое предплечье. — В первые числа каждого месяца спешит туда, так сказать, с отчётом. Показывает список — такое количество больных приняли, столько-то от них получили и такова, господин министр, Ваша доля.

Одновременно с этими словами врач молниеносным и резким движением дёргает её за руку, да так, что она не успевает и ойкнуть.

— Всё… Всё, родная… Знаю, больно… Здесь в локтевом суставе был небольшой вывих…

— Садист проклятый. — Сколько тебе платят? — с вымученной улыбкой шутит она.

Аслан многозначительно хмыкает.

— Недавно гостю из Монголии, не разбирающемуся в нашей денежной системе, я с пафосом объявил: сорок тысяч манатов в месяц! Тебе же как свой своему с не меньшей гордостью сообщу: десять долларов!

— Сумасшедшие деньги, — в тон ему отреагировала Инна.

— Действительно, сумасшедшие, — криво усмехнулся травматолог. — Думаю, у Мики, работающего с сумасшедшими, — не лучше моего…

— Не скажи, Аслан… Не скажи… Как только у него отняли кафедру и отправили простым врачом в психушку, он стал получать вдвое меньше тебя… А с психованных, сам знаешь, взять нечего. В больницах теперь не кормят, а из дома приносят не всем. Так он, представляешь, из дома тащит туда… Хорошо, сын у мамы.