Месть в конверте
Шрифт:
— Ну можно еще параллельно искать его и в других направлениях, в смысле Виктора.
— Например? — Турецкий поднял брови. — Что ты имеешь в виду?
— Ну, например, школа, — ответил Грязнов.
— Школа… Ну да, разумеется! Из школы можно много выжать!
— Выяснить, в какой школе он учился, не будет ведь большой проблемой.
— Определенно не будет. Найти его классную руководительницу…
— Или какую-нибудь там, черт ее знает, любимую учительницу, будь она четырежды неладна, — подхватил Вячеслав Иванович, — и высосать из нее всю информацию, какую можно.
— И тем более какую нельзя. Да, это перспективный канал. Так что, может быть, зарядишь кого-нибудь из своих ребят заняться этим? А то у меня Вовка Поремский пока что «пасет» наших ученых, а сам я бы лучше занялся другими вещами.
— Давай я подключу Галю Романову? Не против?
— Что за вопрос! Конечно!
— Значит, решено?
— Ну конечно! Подключай Галочку, пусть ищет учительницу, а через учительницу пускай найдет эту таинственную Дашу-Машу-Наташу…
— Подружку Виктора?
— Ее самую. Ох, не удивлюсь, если окажется, что он именно у нее и прячется.
— Ты же говорил, — протянул Грязнов, — несчастная любовь… Ты думаешь, что они помирились и именно она, эта таинственная Маша-Даша, его прячет?
— Я не знаю, старик, помирились там они или не помирились. Но вот увидишь, окажется, что Витек скрывался у нее. Ну вот я так чувствую! Считай, что у меня тоже интуиция. Я же в твою интуицию поверил? Поверил! А ты в мою?
Друзья вернулись в машину и отъехали от дома семьи Жаворонковых. Беспокойный Вячеслав вновь завел ту же песню, которая ему, видимо, запала в душу:
— Вот помяни мое слово, Сашок, нахлебаемся мы дерьма с этим Витьком…
— Да ладно, Славик, ну что ты, в самом деле! А может, нет?
— Вот посмотришь…
— А я чувствую, что все обойдется тихо-мирно.
— Хочешь поспорить?
— Да ладно, что мы, в буржуазном тотализаторе, в самом деле?
— Если все пройдет тихо, с меня пять бутылок коньяка.
— Ого! — свистнул Турецкий. — А если нет?
Грязнов неожиданно развеселился и даже засмеялся от удовольствия.
— А если нет — я надаю тебе по твоей наглой лыбящейся турецкой морде!
Глава семнадцатая
…Ну вот все и закончилось, в этот раз даже и без неприятностей. Как это скромно пишут в медицинских энциклопедиях, «припадок может сопровождаться непроизвольным мочеиспусканием». Легко это писать, сидя в сухих штанах, а вот попробуй-ка ты… Но сегодня все обошлось, несильный был приступ.
Теперь меня будет мучительно клонить в сон; уже сейчас веки тяжеленные, а тело пустое, как будто из меня выкачали всю плоть. Или же долго били. Но вместе с тем — такое облегчение, облегчение…
Однако, прежде чем я усну, я должен соорудить новое «святое письмо», чтобы уже завтра оно ушло к своему счастливому адресату. Хорошо, что эту работу я могу делать почти механически, не думая; и хорошо, что она так меня радует и даже бодрит.
Кажется, перед началом припадка я вспоминал свою учительницу Горбушку, единственное лицо, которое я помню из этих десяти пустых, дутых школьных лет. Ну не считая Наташи, конечно. Нас троих — Наташу, Горбушку, то есть Дину Леонидовну, и меня — объединила любовь к химии, потому что химия — самая прекрасная и самая великая из всех наук! В этом я был и буду убежден.
«Взрыв — это процесс очень быстрого превращения взрывчатого вещества в большое количество сильно сжатых и нагретых газов, которые, расширяясь, производят механическую работу (разрушение, перемещение, дробление, выбрасывание)».
Какая музыка, какие стихи сравнятся с этой строгой учительской фразой? Вещество, расширяясь, переходит в газообразное состояние, становится газом — вот где поэзия! А дальше — еще интереснее: высвободившаяся энергия начинает бушевать, разрушая и дробя все на своем пути. Как это прекрасно! Какое отчаяние, экстаз, какая свобода!
Книги по химии были моей Библией. Взрывы — моими откровениями. Какие волшебные слова: детонация, фугасность, бризантность! Что мне музыка? А эти названия взрывчатых веществ, эти волнующие имена — гексоген, тротил, пластит, мелинит, аммонит. Ну и, конечно, простая скромная селитра. Они были моими друзьями, моими игрушками. Конечно, я знал, что это опасные игрушки, любить их — опасно. Но ведь и любовь, скажем, дрессировщика к тигру тоже опасна! Тигр может напасть и сожрать дрессировщика. Но он никогда не станет нападать на того, кто умеет с ним правильно обращаться. А я умею, потому что я укротитель.
И там, в горах, я был им, укротителем чужих злобных игрушек; я сделал это своей специальностью. Про таких, как я, часто шутят, мол, мы ошибаемся один раз. Что ж, может быть; но я не ошибся ни разу, потому что знал! И любил. Только любя можно подчинить.
Я находил их безошибочно, и ребята даже смеялись, что у меня на них чутье, нюх. Я практически не пользовался миноискателем и прочими приспособлениями. И ни одна из «игрушек» не покусала никого из наших.
Вот и когда пришла беда, я сразу вспомнил про своего лучшего друга — химию — и позвал на помощь. А беда пришла…
Сколько буду жить, никогда не забуду этот кошмарный день. Впрочем, кто сказал, что мне долго осталось жить?
Итак, я вернулся домой, в нашу квартиру, где раньше — пока не ушла эта женщина, моя мать, — жила наша дружная семья. Открыл дверь своим ключом и, как только переступил порог, почувствовал ее — беду. Отец лежал в кухне, такой большой и абсолютно неподвижный. Я кинулся к нему и увидел струйку запекшейся крови, стекавшей по его седому виску. Тогда только я заметил «макарова» в его правой руке. На кухонном столе белела записка, я сел за стол и принялся ее читать. Удивительно, что я был совершенно спокоен, почти равнодушен и даже закурил.