Место, куда я вернусь
Шрифт:
Мы стояли перед картиной, которую они совсем недавно, этим летом, купили в Италии и как раз в этот день повесили, — работу художника по фамилии Афро, о котором я, разумеется, никогда не слыхал, и видно было, что она действительно рассматривает ее, а не просто притворяется. Через некоторое время она сказала, что они вернулись из Италии всего несколько дней назад и даже не знали, что я должен приехать в Нашвилл, пока сегодня утром ей не попалась на глаза та самая газета, и она тут же схватилась за телефон, чтобы меня разыскать. Она совсем потеряла меня из вида, даже не знала, что я побывал
— Эта награда — всего-навсего неудачная шутка, — заметил я. — Вот тамошние ребята, партизаны, были действительно храбрецы. Куда храбрее меня, уж можешь мне поверить.
Она, не отвечая, все еще рассматривала картину. Потом, не отводя от нее взгляда, произнесла:
— Я огорчилась, когда прочла про твою жену.
— Спасибо за сочувствие, — ответил я, тоже глядя на картину — обширную мешанину разноцветных пятен, которая сначала мне понравилась, но теперь вдруг показалась тривиальной и безвкусной, и я подумал, насколько бедная малышка Агнес, которой картина наверняка не понравилась бы, отличалась от этой женщины, от этой прекрасной незнакомки, стоявшей рядом со мной, и эта мысль была окрашена горечью, и верностью, и чувством вины перед телом, которое сейчас понемногу превращалось в ничто, лежа в земле Южной Дакоты рядом с еще свободным участком.
— Я знаю, каково это бывает, когда кого-то теряешь, — произнес голос рядом со мной.
Я ничего не ответил.
— Мой первый муж… Он утонул на моих глазах. Это случилось на нашей яхте. Я стояла за штурвалом — я тогда еще только училась и, должно быть, сделала что-то не так. Налетел порыв ветра, и гик перебросило.
Я мысленно отчетливо увидел худую, белую, как кость, руку, которая шарит в воздухе над больничной койкой в Чикаго.
— Когда моя жена умирала, — сказал я, — она подняла руку. Как могла высоко. Она как будто пыталась нащупать что-то в воздухе, за что-то схватиться. Искала что-то вроде спасательного конца.
— Тс-с-с! — повелительно произнес голос.
Я не успел повернуться к ней, как ее пальцы вцепились в мою руку. Она пристально смотрела на меня.
— Тебе пора перестать так говорить. И так думать, — сказала она сердито и напористо, глядя мне в глаза. — Человек должен жить дальше, разве ты не знаешь? Что бы ни случилось.
Посмотрев сверху вниз на ее лицо, которое в это мгновение казалось усталым и постаревшим, я медленно произнес:
— Да, наверное.
Она продолжала тем же сердитым, напористым полушепотом:
— Да, должен. И ты — ты тоже должен.
— Да, ты выглядишь счастливой, — сказал я.
— О, я счастлива, — уверенно заявила она. — Лоуфорд так со мной мил. Но человек может быть одновременно и счастливым, и несчастным. Надо только к этому привыкнуть и просто жить минуту за минутой, брать то, что можешь от этой минуты получить, — ради этого и стоит жить, и тогда…
— Эй вы! — прозвучал чей-то голос, и рядом с нами появился Лоуфорд.
— Легок на помине, — с улыбкой сказала Розелла, взяв его за руку. — Я как раз говорила Джеду, как ты со мной мил. — И, обращаясь
— Истинная правда, — подтвердил я.
— Конечно, мил, — согласился Лоуфорд. — Но только тетушка Ди-Ди как раз собирается уезжать — завтра рано утром она ждет какого-то покупателя — и хочет с тобой поговорить.
Розелла послушно убежала, а ее муж, высокий и красивый, уже не в теннисных шортах, а в белых парусиновых брюках с широким щедро украшенным бирюзой кожаным поясом и в красной шелковой рубашке с открытым воротом, сказал мне, что его тетя, как и Калверты, разводит лошадей, потом принялся со знанием дела растолковывать мне, чем хорош Афро, после чего вернулась Розелла, а он ушел, и она показала мне одну его скульптуру — голову женщины, молодой женщины, закинутую назад так сильно, что напряглись все жилы на шее, с закрытыми глазами, приоткрытым ртом и чуть опущенными уголками губ, с отброшенными назад волосами — и хотела что-то о ней сказать, но вдруг умолкла.
— Тетушка Ди-Ди — это тетя Лоуфорда, — сказала она, переменив тему, но рука ее все еще лежала на мраморе скульптуры, словно она ее там забыла. — У нее ужасно романтичная история, я как-нибудь тебе расскажу, а сейчас, я знаю, у нее роман с вон тем симпатичным седовласым человеком. Ты заметил, как он ушел сразу после ужина, сказав, что у него деловое свидание? Так вот, могу спорить, что его машина спрятана в кустах около ее фермы, а сам он сейчас у нее дома — ждет в темноте, когда она придет. И знаешь…
Она остановилась, взглянула на меня и продолжала:
— Могу спорить, что это никому не известно, кроме меня. Даже Лоуфорду. Я это сама сообразила.
У нее на лице появилось все усиливавшееся выражение глубокого удовлетворения.
Потом она вдруг посмотрела мне прямо в лицо широко открытыми глазами.
— Я хочу помочь тебе здесь устроиться, — сказала она.
— Послушай, девочка, — ответил я. — Я ведь не живу в Нашвилле. Я просто читаю лекции в университете, и тот университет, где я читаю лекции, случайно находится в Нашвилле. Я просто…
Она внимательно посмотрела на меня. И сказала:
— Ты сам не знаешь, какой ты есть, Джед Тьюксбери.
И вот, когда я, в трусах и старомодных ковровых шлепанцах на босу ногу, стоял перед зеркалом у себя в ванной, держа в руке зубную щетку, а изо рта у меня текла пена, как у маньяка, одержимого водобоязнью, я мысленно вернулся к той минуте, когда Розелла это сказала. Я разглядывал человека в зеркале — смуглое лицо с грубыми чертами, сломанным носом и пеной на губах, крепкое, загорелое, уже начавшее полнеть тело — и понимал, что она сказала правду.
Потом я вспомнил, что после недолгого молчания она добавила:
— Человек никогда не знает, какой он есть, пока не споткнется о самого себя.
Я мысленно увидел, как она произносила эти слова, стоя рядом со скульптурным изображением закинутой назад женской головы и положив на мрамор руку, словно забыв ее там. И теперь, когда эта картина так отчетливо мне представилась, я понял, что не давало мне покоя весь вечер: эта мраморная голова была головой той самой женщины, что стояла рядом, положив на нее руку.