Место, куда я вернусь
Шрифт:
Когда она скрылась из вида, я заметил, что стою, прижав к губам левую руку с растопыренными пальцами жестом малолетнего идиота. Я понял, что все это время где-то на заднем плане моего сознания присутствовал образ Розеллы Хардкасл в тот новогодний вечер, несколько геологических периодов назад, в тот момент, когда было снято покрывало со скульптурного изображения головы и она, обняв своего мужа, взасос целовала его.
«Я старалась сохранить мир. Чтобы не было взрыва», — объяснила она потом.
Я отвел пальцы от губ и стоял, уставившись на них.
Усевшись за стол, я принялся за работу. Решил полностью сосредоточиться на покрытых каракулями
Но шутка получилась совсем не смешная, по крайней мере для старины Кривоноса, и тут высокоморально-снобистская самоирония мало помогла, так что осталось только открыть банку томатного супа и стараться не коситься через окно на перелаз, где начиналась тропинка через лес и где сейчас под темными кедрами сверкали белизной в ярком солнечном свете заросли цветущего кустарника.
Когда телефон зазвонил, я, затаив дыхание, двинулся к нему не спеша, с большим достоинством, повторяя сам себе: «Спокойно. Спокойно». Подняв трубку, я целую секунду держал ее в руке, прежде чем приложить к уху. Однако все эти попытки сохранить самообладание оказались ненужными. Звонила всего лишь миссис Джонс-Толбот, сообщившая, что ей ужасно жаль и она просто в отчаянии, но ей нужно по неотложным делам ехать в Кентукки, так что она просит прощения. Я ее простил.
Тем временем нужно было как-то прожить этот день, и я продолжал мужественно корпеть над своими заметками. В шесть я устроил перерыв на полчаса. В десять звонка все еще не было. Я встал и принялся расхаживать по дому, который, казалось, становился все теснее, сжимаясь вокруг меня, словно какое-то особо дьявольское средневековое орудие пытки. Внезапно я вспомнил, что еще не ответил на последнее письмо матери, и почувствовал облегчение. Мне вдруг пришло в голову, что ответить на него очень важно.
Я взял ручку и начал писать. Я написал, что по достоинству оценил последнюю главу того, что про себя называл «дагтонскими делами». Я написал, что согласен с материнской оценкой Честера Бертона и что «мисс Воображала» несомненно устроилась куда лучше там, где она сейчас, — добавив: «где бы она сейчас ни была». Но, написав это, я с неудовольствием подумал, что, когда «мисс Воображала» уложит свой чемодан и мы с ней займемся приданием законного вида нашему счастью, мне нелегко будет объяснить это матери. Впрочем, пока что волновать старушку не было необходимости. Однако кое-какой фундамент я хитро заложил, написав, что она, моя мать, наверное, права насчет Нашвилла — он действительно расположен слишком близко к Алабаме — и что я всерьез подумываю о том, чтобы найти себе работу где-нибудь еще.
Где-нибудь подальше от Юга, написал я. Может быть, в Южной Африке — ха-ха! — или на южной окраине Чикаго, но не в южных штатах. От Нашвилла есть лекарство — нужно просто находиться от него в тысяче миль. Еще ему может помочь хорошее землетрясение, если только быть от него где-нибудь подальше и прочитать об этом на следующее утро в газете. Я написал, чтобы ее рассмешить, — знал, что она рассмеется и прочитает это место вслух Перку Симсу. И
Тут я стал размышлять о том, что такое Нашвилл на самом деле, потому что только сейчас понял, что не имею об этом ни малейшего представления. Что я о нем знал? Я хладнокровно задал себе вопрос: какой была бы здесь моя жизнь — и каким показался бы мне Нашвилл, — если бы Розелла не встретилась когда-то с Лоуфордом Каррингтоном, этим истинным воплощением Нашвилла? Тогда я не знал бы Марии Мак-Иннис. И Када Кадворта, объявившего себя побочным продуктом истории и ее отбросом. И миссис Джонс-Толбот, с ее лошадьми, ее идеальным итальянским произношением и ее домом, который она назвала своим аллегорическим капризом. И никого из всех, кого я знал теперь.
Не знал бы я — или, выражаясь по-библейски, не познал бы — и Розеллу Хардкасл.
Я попытался представить себе, как все могло бы быть. Я бы работал допоздна у себя в гостиничном номере или в маленькой квартире. К этому времени я бы уже заканчивал очередную статью. («О чем?» — подумал я.) Я бы водил в кино какую-нибудь аспирантку или, может быть, преподавательницу. Я бы завел себе друга на факультете. Настоящего друга, поправился я, какого у меня никогда не было. Мы бы с ним обменивались мыслями. Со временем я бы рассказал ему про свое детство. Потом, позже, — про Агнес и как она теперь лежит на кладбище в Южной Дакоте. Я начал бы проявлять интерес к своим студентам. К какому-нибудь парню с гор, который постоянно крутил бы что-нибудь в своих сильных руках, как будто хотел разорвать, и просил бы только дать ему немного времени, он обязательно все осилит, он может все что угодно выучить, дайте ему только немного времени, чтобы он мог взяться как следует, и его сильные руки при этом что-нибудь крутили бы и мяли. Или к какой-нибудь девушке с хлопковой плантации в штате Миссисипи, с некрасивым лицом и серыми мечтательными глазами, которые загорались бы радостью, когда ей удавалось бы уловить ритм стихотворной строки.
Я мог бы прожить в Нашвилле лет пять. До выхода своей следующей книги, до тех пор, пока мне не предложат лучше оплачиваемое место с меньшей учебной нагрузкой в каком-нибудь университете рангом повыше с обширной научной библиотекой, и это был бы мой следующий шаг вперед. («Откуда? И куда? — спросил я себя. — И зачем?»)
Нет, я мог бы остаться здесь, жениться на какой-нибудь профессорше или на симпатичной, чисто отмытой медсестре с медицинского факультета, завести пару детей, прочно войти в здешнее общество, иметь длинный список научных трудов, хорошее имя в своей области — пусть не выдающееся, но достаточное, чтобы считаться здесь важной фигурой, — облысеть, потолстеть и, может быть, начать выпивать чуть больше, чем следует.
Когда мои размышления дошли до этой точки, я отправился на кухню и налил себе выпить. Мне пришло в голову, что на самом деле я думал вовсе не о Нашвилле. А о чем я думал на самом деле? Я стоял со стаканом в руке у холодильника, который тихо жужжал, как иногда начинает жужжать в голове. И в его жужжании слышался вопрос: «О чем я думаю?»
И я мысленно ответил: «О самом себе».
И я сказал: «Я думаю о самом себе — каким бы я был, если бы не существовало Розеллы Хардкасл».
Но она существовала, она лежала там в белом доме за лесом, по ту сторону луга, и мне стоило больших трудов удерживаться, чтобы не выйти из кухни в темноту, не перелезть через перелаз, не пройти по лесной тропинке, чтобы стоять — как стоял я много ночей назад — в тени деревьев, глядя на дом по ту сторону луга, где лежит она.