Место покоя Моего
Шрифт:
— Как ты это сделал? — со страхом, но замешанным на абсолютно искреннем восторге, спросил Петр.
— Захотел. Это всего лишь камень и земля, камень и земля. Как и Храм. Только размеры разные… Я полагаю, что немного потратил здесь сил. Но все же пойдем отдыхать. Пора.
И пошел чуть вперед, торопясь.
А у Петра остался один страх — безо всякого восторга. И еще странность. Вдруг полностью исчезло пресловутое «неверие ни на йоту» и безобразно выросло тревожно реальное «а вдруг».
ДЕЙСТВИЕ — 4. ЭПИЗОД — 4
ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан
К Вифании подошли на третий день к вечеру. Решили переночевать в доме Лазаря, чтобы войти в Иерусалим с утра, когда и народ на улицах соберется, и пройдет уже весть о том, что в столицу, в Храм, на празднование Пасхи явился долгожданный Машиах. Весть эту донесут, если уже не донесли, десятеро из семидесяти доверенных посланцев Христа, которых он в свое время отправил по стране — от Трахонитиды и Итуреи на севере до Идумеи и Набатеи на юге.
С одной стороны, вроде — игрушки: у Кайафы своих семьдесят, у Помазанника Божьего — своих столько же. С другой — разумный, дельный ход: пришла пора нести свое слово в люди другими — многими! — устами. Армия пропагандистов. Массовая и вполне грамотная «пиаровская» акция.
Петр каждый вечер спрашивал у Иешуа: что с запахом опасности. Иешуа впрямую не уходил от ответа, но всякий раз отделывался коротким:
— Стал сильнее. Ничего, пока терпимо.
— Мы рядом, — повторял Петр.
— Я знаю, — говорил Иешуа.
И все. Точка. Может, не хотел слишком распространяться по своей всегдашней привычке не пускать даже близких в собственные переживания, в свои боли, коли они возникали, а может, помнил о странном тепле, исходящем от левой половины мозга Петра.
Петр попробовал и раз, и два, и десять раз то, что Иешуа назвал «замедлить бег мысли». Вроде получилось, вроде даже сумел понять принцип этого «замедления», и картинку увидел, занятная выходила картинка — словно дискретно, мультипликационно; двигались черточки-сигналы от синапса к синапсу… И на себе попробовал, и на идущих рядом. Но никакого тепла не учуял. Не дано было? Скорее всего…
У Лазаря всегда рады были жданным гостям, и место для всех нашлось, и еда вкусная, хотя весна пришла, заложенные на зиму запасы подходили к концу, но вот ведь какое постоянно имеющее место чудо, давно отмеченное Петром: у Лазаря всегда все было. Пусть иной раз и не вдоволь, но никто никогда голодным не уходил. Умный хозяин, справное хозяйство, а после того, как он не множко умер и волей Иешуа восстал из мертвых, ему словно сил прибавилось. Словно и годы немалые над ним не нависали.
Петру нравилось в этой семье, он любил веселого и громкого Лазаря, доброго шутника и умного собеседника, он любил рачительную, может быть чересчур серьезную Марию, а уж Марфа-то, Марфа!.. Впрочем, Марфа — это отдельно, это, как уже не раз говорилось, личный пригляд Иоанна. Так повелось изначально, и никто не вмешивался в заведенный порядок, тем более что Иоанна уважали и малость побаивались.
А утром — с солнышком — отправились в Иерусалим. Идти-то — всего ничего.
Когда спускались по давно истоптанной дороге с Елеонской горы, Петр вспомнил описанный канонический вход в Иерусалим. Смешно: вспомнил и сам удивился, что вспомнил, а ведь было время, и не так уж давно, когда только Каноном все действия Иешуа сотоварищи поверял. Думал — проехали. Однако вот тем не менее. Привычка — вторая натура, ты ее из сознания прогнал, а она в подсознании притаилась.
— Подожди, Иешуа, — притормозил идущего впереди Машиа-ха, — а что бы не исполнить пророчество Захарии?
— Какое? — не сразу врубился Иешуа, думающий о чем-то своем.
— «Ликуй от радости дщерь Сиона, торжествуй дщерь Иерусалима: се Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и молодом осле, сыне подъяремной». И дальше: «И Он возвестит мир народам, и владычество Его будет от моря до моря и от реки до концов земли».
— Да, помню, — оживился Иешуа. — Всегда не понимал, правда, почему только дщерь? А что с сыновьями? Они, выходит, не ликуют и не торжествуют? Странное разделение…
— Я об ослице, — терпеливо встрял Петр, останавливая поток текстоведения, всегда столь любимого учеником. — Давай пошлем Андрея и Филиппа в город, пусть найдут ослицу…
— И молодого осленка? Хорош же я буду! Мне что, пересаживаться то и дело? Да и хотел бы я посмотреть на того, кто усидит на молодом, необъезженном осле…
— Иешуа, я серьезно. Задержка пустяковая, а люди помнят пророчество и наверняка ждут. Что тебе стоит?.. А мы посидим пока в оливковом саду Гат-Шманима, вон там, внизу, под масло-давильней.
— Уговорил, — неожиданно легко согласился Иешуа. В последнее время опасная непредсказуемость поступков вдруг сменялась у него мягкой покладистостью. Андрей, Филипп, добегите до города, найдите там какую-нибудь ослицу или ослика, только нормального, объезженного. И приведите сюда.
— Только по-тихому! — строго добавил Петр. — Вы никого не знаете, и вас никто не знает. Ни среди нас, ни в городе. Одна нога здесь, другая там. Час на все про все…
Андрей и Филипп рысцой рванули в город.
С горы, по ту сторону глубокого оврага Кидрон, на его противоположном обрезе, отлично была видна громада Храма, его высоченная восточная стена с неизвестно почему называемыми Золотыми воротами или воротами Милосердия, которые открывались нечасто и служили только для стока крови и сброса всякого костяного мусора, остающегося после массированных жертвоприношений. Петру не довелось видеть, как это происходит, но очевидцы утверждают, что зрелище впечатляющее, когда эта кровавая каша, в которой, кстати, пришлось однажды бродить Петру и маленькому. Иешуа двадцать лет тому, узким и пенным языком вываливается на крутой и длинный откос оврага, и несется вниз, в крохотный ручеек, робко бегущий по дну, сметая попавшиеся на пути камни, ветки, прочий мусор, которым пригородная нищета всегда изрядно захламливала застенное пространство Иерусалима.