Место Снов
Шрифт:
– Торопись, Тытырин, – крикнул Поленов. – А то вся нетленка прогорит! Все Колупени на комонях [49] !
Хибара быстро превращалась в костер.
– Ай! – завизжал Тытырин и попытался броситься в огонь с целью спасения своих шедевров, но на пороге комнаты передумал и отбежал на безопасное расстояние.
Снегирь чего-то спасать даже не собирался, выглядывал из-за дуба, но выглядывал тоже в меру, без риска. Скандинавский романтик опасался быть поколоченным еще раз.
49
Комонь (др.-русск.) –
Избушка горела жизнерадостно, Зимин смотрел, но никакого особого удовлетворения или облегчения почему-то не испытывал. Желание разрушать не пропало. Даже усилилось. Да, разрушать хотелось все больше и больше. Зимин шагнул в сторону рощи, в которой скрывался Снегирь, но Поленов сказал:
– Да плюнь ты на них, не марайся.
– Ты думаешь?
– Точно. Все равно с этих гадов взять нечего, нищие, как северные гномы.
– Они на самом деле… литераторы?
– Ну да, типа того… Какой дряни только и не встретишь в Краю Грез… Плюнь на них, они недостойны внимания. Ты кто будешь?
И, не дожидаясь ответа, представился сам:
– Я Поленов. Бродячий художник. Путешественник.
– Путешественник? – переспросил Зимин.
– Угу.
– Ясно. Поленов – хорошее имя.
– А я…
Зимин набрал воздуха, а с ним важности и достоинства и произнес:
– Я сэр Персиваль, бродячий рыцарь.
– Бродячий? – улыбнулся Поленов. – Тоже бродячий?
– Тоже угу. Дело в том, что мой домен близ Светлозерья уничтожен. Стерт с лица земли… Красная пыль…
– Красная пыль? – посерьезнел Поленов.
– Точно. Теперь моего домена нет, впрочем, как многих доменов других добрых рыцарей. И титулы не имеют смысла… Впрочем, только до восстановления замка, которое произойдет в самом ближайшем будущем. А пока этого не случилось, я дал себе обет – «Да не будет произнесен мой титул вслух, да не узнает никто наименования». И отправился в путь, чтобы как простой калика перехожий, избив в кровь ноги, сглодав семьдесят булыжников… Я, как мои добрые друзья…
Тут Зимин почувствовал, что красноречие его иссякло, и замолчал. Даже всхлипнул чуть-чуть, как бы вспомнив о своих добрых друзьях.
– Красная пыль… – сказал Поленов. – Красная пыль – это красные волки? Пыль у них с шерсти сыплется, кажется… Ящеры?
Зимин кивнул.
– Ящеры… – задумчиво сказал Поленов. – Раньше их вроде не было. Видимо, кто-то снова перегнул с мечтаниями…
– Намечтать красного волка… – пожал плечами Зимин. – Надо умудриться.
– Красные волки – это еще нормально. Года полтора назад тут пауки появились. Но не простые, а с такими длинными желтыми хоботками. Укусит такой паук, а потом на тебя смех накатывается. И смеешься потом две недели, остановиться не можешь. Не ешь, не пьешь, не спишь, только смеешься. Еле вытравили эту заразу. Так что волки еще ничего.
– Лучше бы уж чего-нибудь полезного придумали…
– Это точно, – задумчиво кивнул Поленов. – Но полезное придумать так сложно… А ты, значит, Персиваль. Я знал Персиваля, знал… Он передал тебе имя?
Зимин промолчал.
– Значит, он ушел. Жалко. Это его шпага, кстати. Хотя это не шпага, конечно, это меч. Прекрасная вещь. Хочешь попробовать?
Поленов отстегнул меч от пояса и протянул Зимину. Зимин взял оружие. Меч был легким, вернее, не легким, а прекрасно сбалансированным. Рукоять в виде кашалота лежала в руке. Зимин взмахнул клинком, почувствовал, как со свистом разошелся воздух.
Избушка дрогнула и обрушилась внутрь. Тытырин топнул ногой и убежал в рощу.
– Мне кажется, нам здесь больше нечего делать, – сказал Поленов. – Пойдем, если хочешь. На той стороне рощи меня ждет фургон. Ты куда вообще?
– Не знаю. Теперь не знаю.
– Это ничего, – успокоил Поленов. – Это у всех бывает. Сначала удивление, потом испуг, потом апатия. Следующее состояние – интерес. Скоро тебе станет интересно…
– Так ты художник? – остановил его Зимин.
– Собирался стать. Пойдешь?
Зимин кивнул и передал Поленову меч. Хотя ему было и жалко это делать, меч ему понравился. У него был хуже.
Поленов забрал меч и положил его на плечо.
– Тропинка, – Поленов направился в рощу. – Идем, а то меня там ждут уже…
– Кто? – спросил Зимин.
– Увидишь, – и Поленов двинулся в лес.
Они шагали между дубами и березами, Поленов рассказывал:
– Я занимался в художественной школе. А вечером рисовал пейзажи… По выходным их продавал на базаре. Знаешь, у меня была такая необычная особенность – не мог нарисовать человека. Такое у некоторых художников случается, они могут написать что угодно, но как только дело доходит до человека – так просто… Рука не поднимается, короче. Едва я брался писать портрет, как получалась абсолютная дрянь. Меня даже два раза из школы исключать собирались, да только не исключили – все-таки пейзажи я рисовал очень круто. И меня всякий раз оставляли. Даже на выставки всякие отправляли, говорили, смотрите, это будущий Левитан, будущий Айвазовский. Я прямо от гордости лопался. И малевал всякие водопады, ручьи, полевые работы.
А потом как-то раз я сидел возле одного супермаркета, продавал себе картинки. Погода была плохая, и картинки покупали хорошо, в плохую погоду всегда почему-то хорошо покупают. Ко мне подошел один старик. Знаешь, он сказал, что у него есть дочь, которая очень больна. И он хочет, чтобы я нарисовал ее портрет. Я посоветовал ему ее сфотографировать, а этот старпер ответил, что он хочет, чтобы это был именно портрет, а не фотография. В фотографии типа души нет.
Я ответил, что не умею рисовать портреты, и вообще, нам нельзя на заказ работать. Но этот старик канючил и канючил, говорил, что он обошел уже кучу художников, и все они ему отказали, так что мне, в конце концов, надоело, и я согласился. У этого старика была машина, такой древний «уазик», мы отправились в сторону пригородов. Долгие тянучие пригороды, мы, наверное, полчаса по ним виляли. Потом вышли возле дома. Трехэтажник такой, квартира под крышей. Старик пообещал, что даст мне тысячу за портрет. Но мне уже никаких денег не хотелось, хотелось свалить отсюда подальше. И побыстрее. Мы поднялись по лестнице и вошли.
Я почему-то представлял, что дочь старика – девчонка, но она оказалась женщиной, ей было лет, наверное, сорок. И она была совершенно мертва. Даже окоченела уже. Этот старик сел на стул и не вставал, а я совершенно не знал, что делать, сидел на другом стуле и молчал. Так мы, наверное, час сидели, уже темнеть стало. Мне было страшно. Тогда я взял карандаши и стал рисовать. Рисовал и рисовал, и стало совсем темно, я даже почти уже не видел, что я рисую. В конце концов я просто уснул, а проснулся только утром. Старик все сидел на том стульчике. А в моей руке был рисунок.