Место явки - стальная комната
Шрифт:
Высокий человек лет шестидесяти поднялся навстречу.
— Герр профессор, можем рапортовать, — сказал Зандерс. — Теперь комедианты прикроют свой балаган.
— Эрвин там? — спросил профессор.
— Угу, — подтвердил один из мотоциклистов.
Профессор, продолжив манипуляцию с каким-то порошком, который он растирал в прозрачной ступке, сказал:
— Мера, конечно, крайняя, но необходимая. Нам не нужен этот спектакль.
Профессор высыпал порошок на чашечку весов.
— Попробуем? — спросил он, собирая порошок в
Он направился к выходу, Зандерс и мотоциклисты за ним. По дороге профессор продолжал размышлять:
— Конечно, этот театр, в конце концов, мелочь. Но в нашей работе нет мелочей. Общественное мнение — зачем его возбуждать не в нашу пользу?
Они вышли во двор.
— Что по мне, то ввести бы сюда наши войска и покончить с их вонючим нейтралитетом, — вставил Зандерс.
— Это значит снять с Восточного фронта минимум двадцать девизий? — спросил профессор. — Русским помочь?
Появился старик и стал из ведра переливать бензин в бидон.
— Да и какая нужда? — профессор внимательно наблюдал за его действиями.
— Они уже приняли здесь столько чрезвычайных законов, что, проведи мы оккупацию, вряд ли потребовались бы новые… Мы захотим, так их правительство назначит главным хирургом страны хоть самого Джека-потрошителя.
Когда бензин был перелит, профессор высыпал в бидон порошок и включил секундомер, который на длинном шнурке висел у него на шее.
Старик тут же отбежал к свинарнику, остальные быстро пересекли двор и вернулись в дом.
— Театр, газеты, радио — это все, уважаемый Зандерс, общественное мнение. — В лаборатории профессор взял в руки что-то вроде цангового крандаша, стал развинчивать его на составные части. — Его надо направлять, ибо правильное общественное мнение стабилизирует здесь наше влияние…
Секундомер лежал перед профессором на лабораторном столе, он был включен. Во дворе грохнул взрыв. Профессор остановил секундомер, посмотрел на циферблат:
— Вот теперь то, что нужно, ровно десять минут! — улыбнулся он неожиданно широкой и обаятельной улыбкой.
Утро следующего дня. Стен Экман входит в подъезд официального здания на центральной улице города. Миновав дверь с надписью «Голос публики», оказался в просторном зале, заставленном столиками с пишущими машинками и телефонными аппаратами. Здесь шумно, кто-то с кем-то беседует, кто-то кричит в телефонную трубку, несколько человек собрались вместе, спорят. Мимо Стена пробежал, оттолкнув его плечом, фотограф, увешанный камерами; накрашенная девица сидела на столе, нога на ногу, подправляла ресницы, глядя в зеркальце.
Стен вошел к редактору в небольшой закуток за стеклянной перегородкой.
— Привет, Ральф!
— Здравствуй, Стен! Какая трагедия…
— Объявление хочу дать.
— Закрываетесь?
— Подождем пока. — Стен протянул Ральфу отпечатанный на машинке текст. Тот стал читать, а дочитав, подскочил:
— Да кто же к вам пойдет после этого?! — Ральф схватил лежащую
— Пусть идет. А внизу поставь это объявление: «Желающих пробоваться на роли в театре «Под горой» просим явиться…»
Ральф откинулся на спинку стула:
— А кто все-таки стрелял — известно?
— Полиция разбирается.
— Но первая полоса — не последняя. Это — дороже.
— Заплатим дороже.
— Двое уже заплатили жизнью. Никто к вам не придет.
— Кто не придет, тот нам и не нужен, — твердо сказал Стен Экман.
Похороны на городском кладбище. Здесь актеры театра «Под горой». Мужчины стоят с непокрытыми головами. Инспектор Хольм тоже здесь. Он переводит взгляд с одного лица на другое, иногда поглядывает вдоль аллей между могилами: повсюду мраморные ангелы, кресты, коленопреклоненные каменные фигуры — грустно.
Играет на скрипке старый Бруно Мильес. Играет «Аве, Мария» Шуберта.
Карл Монссон поднял руку, музыка смолкла.
В эту минуту Аксель Хольм увидел подошедшего молодого человека, с удивлением узнал в нем фотографа, которому недавно подал слетевшую шляпу. Тот остановился за спинами столпившихся у могил, обнажил голову. А Карл Монссон говорил:
— Мишель и Камилла любили друг друга. Мы не знаем, кто убил. Может быть их убили не случайно?… Не исключено, что нас хотят запугать, чтобы мы отказались от того, что нам дорого, важно, необходимо. Страшная битва идет сейчас, битва между тьмой и светом… А мы? Что нам делать? Я скажу словами Толстого: «Ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать то же самое». И мы это сделаем. В память о вас, Камилла и Мишель.
Хольм посмотрел на фотографа и удивился спокойному и даже чуть насмешливому выражению его лица. Тот почувствовал, что на него смотрят, и лицо его мгновенно стало подчеркнуто скорбным…
Актеры брели по кладбищенской аллее в сторону выхода.
Молодой человек коснулся локтя Стена Экмана, тихо сказал:
— Примите соболезнования… Я — Эрвин Грюне, свободный фотограф… Я хотел бы попробоваться, вы дали в газете объявление. Я читал «Войну и мир». Это гениально.
— Не боитесь? — Стен показал в сторону оставленных могил.
— Боюсь, — признался Эрвин Грюне. — Но страх унижает. Я немец. Мой стыд сильнее, чем мой страх.
Стен внимательно посмотрел на неожиданного собеседника.
— Вы не верите, — по-своему расценил его взгляд молодой человек. — Моя семья, мать и сестра, — в концлагере, а я здесь… Я приду?
Инспектор издали смотрел на беседующих.
Аксель Хольм сидел в своем кабинете в городском полицейском управлении. Он рассматривал фотографии, сделанные на улице Тегнера после убийства. Потом по телефону принялся обзванивать лаборатории.