Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки
Шрифт:
Дальнейшее развитие „петербургского текста“ приводит нас к „петербургским романам“ Ф.М.Достоевского. Вот для кого вера стояла во главе угла, определяя и курс жизни, и направление творчества. Стоит отметить, что писатель был осведомлен и о мистическом учении исихазма. Для того времени это обстоятельство отнюдь не было само собой разумеющимся. Так, Л.Н.Толстой не нашел нужным ознакомился с содержанием „Добротолюбия“, хотя эта книга была в его яснополянской библиотеке, а сам он к концу жизни работал над новым вероучением (впрочем, в среде петербургских оккультистов сложилось предание, что один из них, а именно, М.В.Лодыженский, обратил внимание Толстого на значение этой византийской духовной энциклопедии, и даже читал эту книгу вместе с ним). Между тем, в романе „Подросток“, один из героев, светский лев и „цивилизатор петербургского периода русской истории“, в трудную минуту жизни вспоминает именно об этом древнем аскетическом учении. Заметим, что речь идет не только о практике, но именно об учении: „Он прибавил, что у монахов это – дело сериозное, потому что тысячелетним опытом возведено в науку“. Возможность такого решения писатель не исключал и для себя самого. Известно, что незадолго до решительного объяснения с А.Г.Сниткиной он признался ей, что стоит на распутье – уехать ли ему на Афон или в Иерусалим, чтобы остаться там навсегда, предавшись умерщвлению плоти; или поехать в Европу играть в рулетку, и там погибнуть; либо попробовать жениться во второй раз. Как известно, Анна Григорьевна советовала Достоевскому остановиться на последнем, а вскоре сама приняла предложение
Для понимания религиозно-психологической атмосферы „петербургских романов“ писателя, нам представляется важным обратиться к хрестоматийно известной сцене из „Преступления и наказания“, в которой преступник и блудница усаживаются за чтение Евангелия – а именно, истории воскрешения Лазаря. С этого чтения, происходившего в центре „города Достоевского“, в мрачном „доме на канаве“ (то есть на Екатерининском канале) начинается отсчет внутреннего преображения героев: ее религиозное содержание трудно переоценить. По старому, для такого преображения желательным было присутствие одного или нескольких факторов, список которых был выработан еще в византийские времена и бережно сохранен в церковнославянской культуре: паломничество в монастырь, присутствие на литургии, чтение житийной литературы, пение псалмов. Для „новых людей“, нужно лишь острое осознание собственной греховности; прямое, не опосредованное никем, чтение Евангелия (в тексте подчеркнуто, что читали „Новый завет в русском переводе“, который тогда был большой новостью) – и, разумеется, покаяние. Нам скажут, что для прихода ко Христу большего и не надо. Пожалуй, мы согласимся; но, если это не лютеранизация православия, то что же это такое? Так или примерно так обстоит дело во всех „петербургских романах“: герои толкуют Апокалипсис и встречаются с сектантами-„бегунами“, отдают должное католическому культу Пресвятой Девы и замирают пред образом Спасителя, снятого с креста, работы Ганса Гольбейна – только не испытывают желания вернуться в круг церковнославянской, греко-православной в основе своей, культуры. Надо сказать, что писатель весьма верно выразил здесь дну из доминант религиозной психологии своих современников „петербургского периода“ российской истории.
„Текст Островов“ также нашел весьма любопытное продолжение в творчестве Достоевского. Достаточно обратиться к началу романа „Преступление и наказание“ – а именно, к описанию того, как герой, подумыающий об „идеологическом преступлении“, бродит по пышущему жаром летнему городу. Ноги несут его на Васильевский, Петербургскую сторону, и далее на Острова. Там силы ему изменяют; поворотив уже обратно, студент доходит до Петровского острова, ложится там под кустом и засыпает. Следует описание знаменитого „сна Раскольникова“, с бедной лошадкой, забитой безжалостными мужиками. Герой просыпается в страхе, решив, что на убийство не пойдет. Но на обратном пути он неизвестно зачем делает крюк, заходит на Сенную и слышит случайно один разговор, из которого выясняется, что на следующий день, в седьмом часу вечера, старуха процентщица останется дома одна. Это известие и решает все дело, о чем автор тут же говорит несколько раз, и с немалой настойчивостью. Финал привлекшей наше внимание шестой главы первой части романа пестрит указаниями на то, что потом герой не раз припоминал этот день „минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой“, что происшедшее оказало „самое окончательное действие на судьбу его“ и стало „все вдруг решено окончательно“. Таким образом, смысл прогулки на Острова и кошмара под кустом – не в том, что Раскольников вник в задуманное и отшатнулся, но в том, что он принял свою судьбу, и пошел ей навстречу. Ограбив старушку, студент решил где-нибудь спрятать драгоценности – и первая мысль его была о тех же местах: „Не лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на Острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, – зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?“. Но второго хождения на Острова ему не доводится совершить: подвернулся двор дома по Вознесенскому проспекту.
Зато подумывает об этом пути другой персонаж романа, Свидригайлов. В ночь перед тем как застрелиться, ноги сами несут его на Тучков мост. Постояв там и посмотрев „с особенным любопытством“ в черную воду Малой Невы, он поворачивает на Большой проспект Петербургской стороны, и берет комнату в грязной гостинице. Но и тут покой не приходит. Герою чудится некий куст на Петровском острове, „весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть, и миллионы брызг обдадут всю голову…“ Составив на рассвете последнюю записку, он проверяет капсюль револьвера, снова кладет его в карман и выходит обратно, к Тучкову мосту. „Ему мерещились высоко поднявшаяся за ночь вода Малой Невы, Петровский остров, мокрые дорожки, мокрая трава, мокрые деревья и кусты, и наконец, тот самый куст…“. Печальная судьба Свидригайлова памятна читателю, а с нею клонится к концу и вся книга. Но особенное внимание к кусту на Петровском острове остается непонятным. Нигде выше по тексту о нем не говорится, за исключением куста, под которым спал Раскольников в начале романа. Остается сделать вывод, что куст тот же самый, и что автор передает здесь некое важное, никак иначе не объяснимое обстоятельство. К такому выводу пришел в свое время В.Шкловский, принят он и современным литературоведением. Это упоминание принадлежит, очевидно, к „тексту Островов“, что же касается его более точного толкования, то оно разъясняется из содержания „сна Раскольникова“. Избиение лошади – лишь центральный его эпизод. Весь же сон представляет собой хождение от дома – к церкви, изображенной очень тепло, с потемневшими образами, стареньким батюшкой, и с кутьей из риса с изюмом. Путь в этот симпатичный сельский храм ведет мимо кабака, где и происходит убийство. Свидригайлов видит совсем другое – сначала ему чудится мышь, а затем девочка в гробу. Возможность духовного возрождения, открытая несмотря на преступление для одного героя, закрыта для другого. Но для того, чтобы получить свой приговор, каждому из них приходится отправиться по направлению к Островам, и там заснуть, точнее – открыться некому видению.
Мотив „хождения за знанием“ мы находим и в опубликованном через два года романе „Идиот“. Герой романа, молодой князь Мышкин возвращается из-за границы, чтобы попасть в сеть сложных отношений его петербургских родственников и знакомых. Постепенно его положение проясняется: князь влюбляется в Настасью Филипповну, и братается со своим соперником Рогожиным, обмениваясь с ним крестами. Следует описание жаркого дня перед грозою, и почти бесцельного брожения по городу. Ноги несут князя на Царскосельский вокзал, в Летний сад – и, наконец, на Петербургскую сторону. Там его и настиг припадок эпилепсии, описанный автором с необыкновенным мастерством. „Раздумывая об этом мгновении впоследствии, уже в здоровом состоянии, он часто говорил сам себе: что ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и самоосознания, а стало быть, и „высшего бытия“, не что иное, как болезнь“. Может быть; но сам писатель так не склонен был думать. В поисках сравнения, его герой склонен был обращаться к опыту религиозных деятелей и пророков. В этот же день, бродя по городу, он увидел в витрине одного магазина нож с оленьим черенком и ужаснулся, угадывая участь Настасьи Филипповны и собственный печальный конец. Как видим, и здесь простая прогулка за Неву приводит героя к нисхождению в глубину собственного подсознания. Попутно Достоевский решает и более общую проблему духовного будущего России. У князя все вертится в голове разговор, только что случившийся с половым в одном трактире. Говорили об убийстве, недавно наделавшем шуму в городе. Характер преступления, равно как и отношение к нему полового, парня неглупого, остались князю не вполне ясны. „Трудно в новой земле новых людей разгадывать“, –
Свое место в череде „петербургских романов“ Достоевского занимает „Подросток“, вышедший из печати в середине 1870-х годов. Композиция книги исключительно запутана. Как известно, прочитав ее, Тургенев в смущении говорил о „подлинном хаосе“, а Щедрин с неодобрением – о „сумасшедшем романе“. Распутывая нити ее прихотливого повествования, мы снова находим мотив „хождения за Неву“, и в довольно любопытном контексте. Глава восьмая первой части романа начинается с описания утра одного дня, очень важного для героя. „Я опять направлялся на Петербургскую“, – бросает Аркадий Долгорукий. Впрочем, не сразу: сначала идет одно из самых знаменитых отступлений Достоевского, посвященных Петербургу. „А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй для красы, бронзовый всадник…“. Как видим, и здесь приобщение к „тексту Островов“ приводит к прозрениям относительно „чудотворного наездника“ и души основанного им города.
Следующая веха в развитии „петербургского текста“ представлена знаменитым романом Андрея Белого „Петербург“. Как видим, имя столицы Российской империи стало заглавием романа. Что же касается столицы империи Византийской, то оно появляется буквально на первой странице, причем в весьма любопытном контексте. Начиная „ab ovo“, рассказчик дает перечень русских столиц, от Киева – „матери городов русских“ до первопрестольной Москвы и Града святаго Петра. „А Царь-град, Константиноград (или, как говорят, Константинополь) принадлежит по праву наследия. И о нем распространяться не будем“. Невзирая на нарочито ернический тон Пролога, оба цитированных утверждения совершенно справедливы. Подчеркивание исторических прав на Константинополь прочно вошло в государственную идеологию, и неустанно подчеркивалось российской пропагандой. Турецкая кампания 1877–1878 сохраняла еще свою актуальность, но приходили с Босфора и свежие новости. Как мы помним, в 1912–1913 годах быстро окрепшие армии молодых балканских государств неожиданно разгромили Турцию в пух и прах. Возникла реальная перспектива, что „братушки“ займут Царьград своими силами, без помощи и присмотра великого северного соседа. То-то был бы конфуз для царской дипломатии – но к счастью для нее, до этого не дошло. Пролог к роману Андрея Белого и вышел впервые из печати летом 1913 года, хотя писался гораздо раньше.
Что же касается второго утверждения, то Константинополь действительно не появляется более на страницах романа. Духовные искания его героев широки, но преемственность вере и достоинству древней столицы вселенского православия для них безразлична. В их умах и сердцах безраздельно царит демонически-инфернальный Петербург, имеющий мало общего с прозаическим городом на Неве. „Петербург: четвертое измерение, не отмеченное на картах, отмеченное лишь точкою; точка же – место касания плоскости бытия к шаровой поверхности громадного астрального космоса – точка во мгновение ока способна нам выкинуть жителя четвертого измерения, от которого не спасет и стена“, – артикулировал один из сходивших с ума героев Андрея Белого, но метафизика его слов была точна. По мысли автора, основав свой город, Петр I как бы надорвал оболочку нашего мира. В образовавшуюся брешь хлынули обитатели астрального плана. До поры до времени не было им ни числа, ни имени. Взгляд автора едва различал их в ранних петербургских сумерках: „От себя же мы скажем: о, русские люди, о, русские люди! Вы толпы теней с островов не пускайте! Через летийские воды уже перекинуты черные и серые мосты. Разобрать бы их… Поздно…“. В литературе высказано мнение, что под этими тенями имелись в виду „люди революции“; оно восходит к видному совестскому литературоведу В.Н.Орлову. Эту догадку можно оспорит: как видно по тексту, речь идет прежде всего о Васильевском острове – может быть, Петербургском. Между тем, пропагандисты тяготели к настоящим рабочим районам, а это – в первую очередь Выборгская сторона, кварталы за Нарвской и за Московской заставой… Нет, скорее уж это потусторонние духи, ворвавшиеся в пределы еще петровского Петербурга, который и был первоначально основан на островах правого берега Невы. Ассоциацию с памятным нам „текстом Островов“ также нужно считать вполне оправданной.
Действие романа приурочено к тревожной осени 1905 года. По мысли автора, к тому времени сроки почти исполнились, и дело пошло к решающей битве сил жизни и смерти. Первые почти неразличимы: это слабые люди, бьющиеся в сети, сплетенной злыми силами. Последние очерчены рельефно, их облик уже установился. В преддверии битвы, в город являются их предводители-первопредки. Один астральный гость приходит с Востока, другой – с Запада, но цель у обоих одна – нумерация, закостенение, Петербург, революция, реакция… Для автора это все – в некотором, глубинном смысле слова-синонимы. Но человеку не под силу вместить такую энергию. Расставшись с пришельцами, герои спешат к саморазрушению и гибели. Разложение предстоит и Петербургу, вопрос только в том, последует ли за ним преображение или нет. Возможность преображения связана в романе с „народной верой“. Разумеется, она не имеет ничего общего с официальным православием и ближе стоит к мужицкому суеверию, а то и к сектанству. Эта линия намечена в романе довольно скупо: то „духовными стихами“, которые распеваются в дворницкой дома Дудкина, то декламацией Требника, которым он думает оборониться от недобрых „астральных гостей“. Любопытно, что в этом контексте без всякой иронии упоминаются византийские по происхождению понятия – к примеру Увещательная молитва Василия Великого к бесам. Впрочем, и это – уже предельно русифицированный текст, полностью переработанный народным сознанием. Важно как раз то, что возврат к этой „вере отцов“ для главного героя уже невозможен, как и для его поколения в целом. В знаменитом и совершенно безнадежном финале романа молодой Аблеухов и бороду отращивает, и возвращается в церковь, и принимается за чтение философа Сковороды, но душевных его сил ничто восстановить уже не может. Преображение или погибель: так звучит приговор автора, слышащийся нам при чтении последних страниц „Петербурга“.
Привлекшие наше внимание лейтмотивы органично вошли в ткань романа Андрея Белого. Но они характерны и для творчества других символистов. Чтобы убедиться в этом, достаточно будет обратиться к творческому наследию А.А.Блока. Имя Константинополь нечасто встречается на страницах его книг. Тем интереснее описание триумфального возвращения в Петербург царских войск, оставивших „недавний лагерь у Царьграда“ после победы над Турцией. С него начинается действие первой главы поэмы „Возмездие“, а речь там идет, несомненно, о завершении русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Событие было очень красочным и оставило след в памяти петербуржцев. Так, А.Н.Бенуа был тогда ребенком; отец взял его к Московским триумфальным воротам, полюбоваться прохождением войск, хотя и не надеялся, что малыш запомнит многое из увиденного. Как выяснилось позже, думать так было ошибкой: впечатление оказалось настолько сильным, что через добрых полвека, работая в парижской эмиграции над воспоминаниями, постаревший художник описал петербургский триумф так, как будто он произошел накануне. Все это так; но Блок задумал свою поэму автобиографической – более того, дающей историю последних трех поколений его семьи на фоне распада России. Тем более важно, в чем видел поэт исходную точку позднейших событий. Как ясно из первой главы, для личной судьбы это, естественно, встреча будущих отца и матери; для общества – петербургский триумф 1878 года, и лишь после него – потрясшее всех убийство Александра II.