Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки
Шрифт:
Эта острота бытовала у русских людей во времена Анны Иоанновны. Она состояла в том, чтобы называть приезжих немцев «кургузыми», то есть лишенными, так сказать, хвоста. Под «хвостом» в данном случае следует понимать семью и имение – то есть тех, кого при служебной провинности немца можно сослать, или же то, что можно, соответственно, конфисковать. Русские люди, располагавшие таким «хвостом», должны были, естественно, вести себя гораздо осторожнее, чем иностранцы без роду и племени. Любопытно, что в мемуарной литературе эта острота была впервые зафиксирована именно применительно к Остерману, притом во вполне положительном контексте. Дело в том, что, прибыв в Россию, Андрей Иванович озаботился женитьбой на Марфе Ивановне Стрешневой, принадлежавшей к русскому столбовому дворянству и приходившейся дальней родней самим Романовым. Дети их чувствовали себя уже совершенно русскими людьми и поступали соответственно этому. К примеру, среднему сыну Остермана, по имени Федор Андреевич, довелось
Петербургские немцы при Анне и Елизавете
«Не доверяя русским, Анна поставила на страже своей безопасности кучу иноземцев, вывезенных из Митавы и из разных немецких углов. Немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении. Этот сбродный налет состоял из „клеотур“ двух сильных патронов, „канальи курляндца“, умевшего только разыскивать породистых собак, как отзывались о Бироне, и другого канальи, лифляндца, подмастерья и даже конкурента Бирону в фаворе, графа Левенвольда, обер-шталмейстера, человека лживого, страстного игрока и взяточника». Такими живыми красками набросал В.О.Ключевский в лекции LXXI своего «Курса русской истории» абрис ситуации «немецкого засилья».
К концу «аннинского десятилетия» естественная для герцогини курляндской опора на силы лично ей преданных администраторов и военачальников немецкого происхождения, проявила тенденцию перерастания в этнократию, то есть такую организацию власти, при которой политическая, хозяйственная и военная элита состояла и пополнялась бы из лиц одной национальности – в нашем случае немцев, а также их креатур и протеже. Не менее естественным было и то, что прекращение этой тенденции было написано на знамени недовольных, давно собиравшихся вокруг цесаревны Елизаветы Петровны. «Озлобление на немцев расшевелило национальное чувство; эта новая струя в политическом возбуждении постепенно поворачивает умы в сторону дочери Петра», – заключил Василий Осипович в цитированной нами лекции раздел, получивший у него характерный заголовок: «Движение против немцев».
Грянул ночной переворот 24–25 ноября 1741 года, главные деятели периода «немецкого засилья» отправились в ссылки и на эшафоты. Разгоряченная «вином и волей», толпа несколько дней громила дома петербургских иностранцев. Оттеснив этнических немцев, у престола расположились русские вельможи – Шуваловы, Воронцовы, Панины, а их, в свою очередь, не раз оттесняли, иной раз довольно лихо, деятельницы «интимного», женского кабинета – такие, как Мавра Шувалова или Анна Воронцова. Национальное чувство нашло себе удовлетворение и со временем успокоилось, порядок был восстановлен. Что же касалось «петербургских немцев», то они продолжили благоденствовать, теперь уже под скипетром «дщери Петровой».
Российская армия нуждалась в профессиональном офицерском корпусе – и в Петербурге продолжил работу Сухопутный шляхетный кадетский корпус (позднее – Первый кадетский), задуманный и организованный в 1731 году Х.А.Минихом. «По замыслу Миниха, Кадетский корпус был рассчитан на 200 детей дворян – 150 русских и 50 лифляндских и эстляндских. Кадетами становились дети в возрасте 13–18 лет, и здесь они должны были учиться и жить на полном государственном содержании. Это было закрытое, сословное, привилегированное учебное заведение, своеобразная „рыцарская академия“, ориентированная на подготовку молодых дворян к военной и гражданской деятельности», – отметила современный исследователь Г.И.Смагина. До конца восемнадцатого столетия, в Корпусе получили воспитание около 5 тысяч юношей, из них более половины прошли полный курс обучения. Об эффективности постановки дела говорит то, что среди этих воспитанников были П.Румянцев и А.Суворов… Нужно ли что-либо прибавлять к этому краткому перечню – да, если говорить начистоту, много ли имен русских полководцев, вплоть до нашей эпохи, могли бы достойно продолжить этот ряд? Что же касалось преподавателей, то во времена Миниха – а он был директором Корпуса в течение первого десятилетия его существования – более двух третей составляли немцы. После того их доля несколько снизилась, однако в елизаветинское время была еще численно преобладавшей. Поэтому вся атмосфера жизни и учебы в Корпусе несла отпечаток «немецкого духа».
Присутствие в Корпусе отпрысков лифляндского и эстляндского дворянства отнюдь не было случайным. Дело в том, что в прибалтийских провинциях, присоединенных в результате Северной войны, подросло новое поколение, не состоявшее ни в каком подданстве, кроме российского, и не мыслившее иного поприща для своей карьеры, нежели «неисчерпаемый
«Елизаветинское двадцатилетие» стало временем роста российской экономики. В некоторых ее областях, например, стекольной, количество предприятий увеличилось на порядок. Среднегодовой промышленный оборот вырос почти в три раза, и так во всем. Немецкие капиталы и руки приняли самое активное участие в этой эпохе промышленного и торгового оживления. Как отметил современный немецкий историк Д.Дальман, «с начала 50-х годов все больше и больше их прибывало из разных частей Германии, поскольку шанс на успех в русской столице был больше, чем в других местах. Около 1750 г. в Петербурге насчитывалось только 25 частных предприятий, тогда как в 1797 г. их работало уже сто десять». В некоторых отраслях хозяйства – к примеру, в хлебопекарной промышленности Петербурга, а также в производстве сахара-рафинада в масштабе империи в целом, немецким предпринимателям удалось достигнуть практически монопольного положения.
Петербурско-немецкие академики
Открытие на брегах Невы собственной Академии наук составляло любимую мечту Петра Великого, ее торжественное открытие стало одним из ярких эпизодов царствования Екатерины I – что же касалось успехов, достигнутых трудами ее членов в эпоху Елизаветы Петровны, то они были впечатляющими. «С первых дней Академии с нею так или иначе были связаны все важнейшие начинания в научной жизни страны…» – справедливо подчеркивал петербургский историк Г.С.Лебедев. Распространенное описание деятельности «петербургских академиков» увело бы нас слишком далеко от основного русла повествования. Достаточно будет отметить тот факт, что петербургская Академия наук в течение всего первого века своего существования была вотчиной немецких ученых, от первого своего президента, лейб-медика Петра I, Лаврентия Лаврентьевича (Лоренца) Блюментроста и его деятельных преемников, от Германа Карла фон Кейзерлинга и Иоганна Альбрехта фон Корфа – до снискавшего мировую известность математика Леонарда Эйлера.
«Петербургские академики» составляли собой профессиональную корпорацию, члены которой получили солидную подготовку в европейских, чаще всего немецких, университетах, читали свои доклады коллегам и печатали их почти исключительно на немецком или латинском языке, и сохраняли многообразные связи с немецким ученым миром на всю жизнь. Достаточно упомянуть о том, что Петр I еще только успел сделать пометки на проекте устава Академии наук и наложить на него утверждающую резолюцию – а члены этой, пока еще не открытой, Академии в том же, 1724 году, уже переслали проект на предмет публикации на немецком языке, в лейпцигской «Гелерте Цайтунг», что и было безотлагательно сделано (в извлечениях, не вполне, впрочем, наших профессоров удовлетворивших). Каждый из академиков был сильным профессионалом в своей области, однако обязан был разбираться в других науках, иной раз совсем не смежных – так, что участие математика Эйлера в экспертизе географических трудов, возглавление математиком Бернулли кафедры физиологии, составление профессором химии Ломоносовым курса древней российской истории, или же собирание и издание ботаником и зоологом Палласом образцов лексики 272 языков России и мира было делом никого не удивлявшим, вполне даже повседневным для любого профессора Академии наук.
«Также долженствовала оная воспитывать способнейших из Российских уроженцев, дабы оных во всех частях учителями употреблять можно было», – отметил И.Г.Георги, рассказывая об основных задачах, стоявших перед петербургской Академией наук со времени ее основания. Если мы добавим к сказанному, что пользовавшаяся постоянным вниманием читающей публики газета, издававшаяся в Петербурге с 1728 года на немецком языке (и бывшая, кстати, второй по времени газетой, появившейся в России) – мы говорим, разумеется, о знаменитой «St.-Petersburgische Zeitung» – до середины XIX столетия издавалась исключительно трудами «петербургских академиков», то сможем оценить всю степень занятости рядового профессора Академии. Полное же представление о ней нам могла бы дать лишь история принципиальных дискуссий и столкновений по второстепенным вопросам, которыми изобиловала деятельность петербургской Kayserlichen Academie der Wissenschaften. Среди этих «академических баталий» была одна знаменитая, затронувшая тему, с тех пор неизменно находившуюся в фокусе внимания как профессиональных историков, так и широкой общественности. Мы, говорим, разумеется, о дискуссии сторонников и противников так называемой «норманской теории», потрясшей стены Академии в елизаветинскую эпоху.