Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки
Шрифт:
Говоря об эпохе «петербургского ампира», грех было бы не припомнить, что у нас был создан своеобразный мемориал, посвященный победам российского оружия над Францией – и даже не один. Прежде всего, назовем памятник А.В.Суворову, по сей день украшающий северную оконечность Марсова поля. В соответствии с канонами классицизма, монумент представляет воина в самом расцвете сил, римского бога войны, которому приданы некоторые черты сходства с русским военачальником, «князем Италийским, графом Суворовым-Рымникским» (цитируем надпись на пьедестале). На самом деле Суворов был уже не юношей, но мужем почтенных лет, когда в 1799 году с успехом провел свой Итальянский поход. Ему противостояли армии, пылавшие революционным энтузиазмом и шедшие в бой под руководством лучших полководцев тогдашней Франции. Проявив исключительный талант, генералиссимус выиграл 63 сражения, захватил 619 неприятельских знамен и вернулся домой с победой. Памятник был задуман сразу же по окончании похода, еще при жизни Суворова, но установлен в 1801 году, сообщив всему Марсову полю характер мемориала во славу побед над французским оружием.
Менее чем через год после освящения Казанского собора, «Великая армия» Наполеона вторглась в пределы России. В августе 1812 года, М.И.Кутузов слушал здесь торжественную литургию, приложился к чудотворной иконе, получил благословение архиерея и направился прямым ходом в действующую армию. Сюда были доставлены и навеки оставлены для назидания потомства взятые в боях трофеи – в том числе 107 французских знамен, ключи от 17 городов
Почти одновременно с завершением мемориального комплекса Казанского собора оформился и ансамбль Дворцовой площади, который был также посвящен победам над Францией. Однакоже основной акцент был при этом перенесен с с фигуры Кутузова – на образ императора Александра I и, соответственно, с событий Отечественной войны – на всемирно-историческое значение последующих триумфов Российской империи. Отсюда и характерные особенности символики Александровской колонны, открытой в центре Дворцовой площади 30 августа 1834 года. Осматривая массивные бронзовые барельефы, помещенные на всех четырех сторонах постамента, мы не увидим ни аллегорических образов Смоленска или Бородина, ни трофеев с наполеоновскими орлами. Зато на них помещены аллегорические фигуры Вислы и Немана, кодирующие неприкосновенность западных рубежей империи, а также изображения доспехов древнерусских полководцев, от Олега Вещего и Александра Невского – до царя Алексея Михайловича и Ермака. Нашлось место и аллегориям Мира, Правосудия и прочих добродетелей, которые были водворены на законные места силою русского оружия. На пьедестале помещена надпись «Александру Iму благодарная Россия», а на вершине колонны поставлена статуя ангела с крестом. Таким образом, на плане города Адмиралтейство было фланкировано двумя «императорскими форумами». В центре первого, который был посвящен победам на севере и юге, стояла статуя Петра Великого, конь которого попирал змия. Чертам лица государя и его фигуре было придано общее сходство с античным героем или же полубогом. В центре другого, который был посвящен победам на западе, стояла статуя ангела, попиравшего змия. Чертам его лица было, в свою очередь, придано сходство с обликом Александра Благословенного. Симметрия, таким образом, возобладала – и послужила выражению не столько триумфальной победы над Францией, сколько имперской идеи в ее чистом виде. Если в мемориале Казанской площади сопоставлены «зачинатель Барклай» и «совершитель Кутузов», а дело их ограничено отражением вражеского нашествия, то в мега-ансамбле Петровской и Дворцовой площадей сопоставлены «основатель Петр» и «победитель Александр», а дело их распространено на метафизическую область и кодировало установление сакрализованного миропорядка.
Что же до образцов, которыми руководствовался Монферран в данном случае, то историки искусства давно их установили. Это – древнеримские монументы вроде колонны императора Траяна, но в первую очередь – так называемая Вандомская колонна, поставленная в центре Парижа в 1810 году в память о победе французских войск при Аустерлице. На вершине колонны была установлена статуя Наполеона I в облике римского императора. Это обстоятельство, кстати, было неприятным для представителей дома Бурбонов, вернувшихся на французский трон после свержения корсиканского авантюриста. По приказанию Людовика XVIII, статую Наполеона демонтировали, и почти сразу установили вместо нее изображение короля Генриха IV. Вернувшись с острова Эльбы, Наполеон использовал свои последние «сто дней» власти не только на укрепление армии, но и на возвращение собственной статуи на старое место. После его окончательного устранения от власти, Людовик велел увенчать Вандомскую колонну скульптурным изображением лилии, как наиболее общей эмблемы королевской власти. По приказанию короля Луи-Филиппа, наверх снова вернули статую Наполеона – на этот раз в военном мундире. Совершенно аналогично, сразу же после кончины В.И.Ленина, у вождей большевистской революции возникла идея снять с Александровской колонны фигуру ангела, а вместо нее установить нечто совсем другое, а именно красное знамя на первое время, потом же – бронзовую фигуру «вождя мирового пролетариата», изображающую его в ораторском пыле, с дланью, протянутой вперед… Сопоставление между Россией и Францией представляется особенно уместным: ритуальное надругательство над символами прежней династии принадлежит к числу универсалий «психологии народов».
Архитектурный текст Петербурга второй половины XIX века
Во времена Алексндра II, наш город начал застраиваться многоквартирными жилыми домами. Никакого канона для этого типа строений попросту не существовало, однакоже отходить слишком далеко от ставших привычными глазу форм классицизма домохозяевам тоже не хотелось. Вот почему, пригласив архитектора, они обращались к нему с предложением выполнить фасад здания в духе классицизма – но не помпезного, с портиком и колоннами, а попроще, то есть ограничившись типовыми, а следовательно, минимальными по цене, декоративными деталями в виде наличников, тяг, карнизов, рустованных лопаток и всякого рода орнаментов. Сложившийся в итоге безордерный вариант французского по происхождению «стиля Людовика XVI» стал постепенно приобретать популярность примерно с середины пятидесятых годов XIX века, а в семидесятые годы стал практически ведущим направлением петербургской архитектуры. Дома, построенные в этом стиле, по сей день заполняют улицы петербургского центра и составляют ту архитектурную среду, в которой проходит жизнь рядового жителя центра, будь то окрестности Кузнечного, Сенного или Мальцевского рынка – а впрочем, и отдельные участки Невского проспекта. Спеша по делам или прогуливаясь, мы их почти не замечаем, что отнюдь не уменьшает силы психологического воздействия этого стиля. Более того, Петербург Достоевского или Блока – это прежде всего узкие улицы и набережные, застроенные в «стиле Людовика XVI», то есть «дешево и сердито», и очень
Помимо «ретроспективных стилей», петербургские зодчие XIX столетия охотно перенимали и стили, сложение которых происходило в их время, а иногда и на их глазах. Как мы помним, в начале века они с должным вниманием отнеслись к той манере, которую разработали французские архитекторы «первой империи» и разработали вариант этого стиля, получивший название «русского ампира». «Вторая империя» также выработала собственный стиль, характерным признаком которого стало достижение впечатлений пышности и роскоши любой ценой, вплоть до переизбытка лепных украшений и смешения на фасаде элементов разного присхождения и стилевой принадлежности, никогда прежде не смешивавшихся. Как и в Париже, так и у нас было немало нуворишей, пыжившихся произвести подавляющее впечатление любой ценой – в особенности после начала «великих реформ», открывших широкую дорогу российскому капитализму. В результате у нас появилось достаточно много зданий, чтобы говорить о временном, но сильном увлечении петербургских зодчих «стилем Наполеона III» – или «стилем второй империи», которую он сперва основал, а после бездарно промотал. Прекрасные образцы этого стиля представлены у нас зданием Общества взаимного кредита на набережной Грибоедова (дом 13), Музеем училища Штиглица на Соляном переулке, и даже тем обликом, который приобрел фасад Мариинского театра после его перестройки, предпринятой в конце XIX века под наблюдением Виктора Шретера. Все эти импозантные здания несли печать знакомства с новым французским вкусом, который был ярче всего запечатлен в здании «Гранд-Опера». Оно было выстроено в Париже к середине семидесятых годов близ бульвара Капуцинов знаменитым Шарем Гарнье и поразило умы современников, что называется, наповал.
Обращаясь к европейскому опыту, отечественные архитекторы и домохозяева знакомились также со зданиями принципиально нового назначения, и принимали меры по их перенесению на берега Невы. Одной из таких инноваций стали пассажи, общая идея которых была заимствована из опыта парижских и брюссельских зодчих. К середине XIX века пассажи вошли у парижан в большую моду и едва ли не повсеместное распространение. Только в столице Франции их насчитывалось не менее полутора сотен, примерно на миллион жителей. По сути, пассажи стали уже не торговыми галереями, но храмами нового, буржуазного урбанизма, где проходила массовая и весьма эффективная выработка психологического типа людей новой, буржуазной эпохи. Все меньшее место в их жизни занимало стремление к спасению души, зато все большее – погоня за внешне обновляющимися, но внутренне однообразными развлечениями и удовольствиями. «Храм Божий» уступал место «святилищу гедонизма» и потребления.
Если устроителям петербургских пассажей и приходили в голову идеи такого рода, они отнюдь не спешили додумывать таковые до конца. Важнее было получить прибыль и, разумеется, не отстать от парижской моды. Считается, что первым пассажем у нас стал так называемый Щукин двор, построенный в 1841–1842 годах на углу Садовой улицы и Чернышева переулка. Он представлял собой галерею, по обе стороны которой располагалось около полусотни лавок, где торговали живностью, дичью, фруктами и прочими съестными припасами. Поверху она была перекрыта стеклянной крышей. Следом за Щукиным двором было достаточно быстро построено еще несколько пассажей – вплоть до получившей самую широкую известность галереи между Невским проспектом и Итальянской, название которой по сей день пишется с заглавной буквы. Построенный архитектором Р.А.Желязевичем по заказу графа Эссен-Стенбок-Фермора в 1846–1848 годах, петербургский Пассаж был весьма представительным по масштабам любого европейского города. Длина его составляла около 180 метров – и все это пространство было перекрыто прозрачной крышей. Для посетителей были открыты два этажа. Кроме того, в подвальном помещении была оборудована дополнительная площадь для торговли продуктами, которые необходимо было хранить в холоде. Помимо того, под крышей Пассажа нашли себе место кофейни, рестораны и даже концертный зал, в котором впоследствии считали за честь выступать такие знаменитости, как Достоевский, Тургенев, Некрасов. Помимо того, на потребу фланирующей публики тут пели цыгане, выступали фокусники, размещал свою экспозицию владелец «кабинета восковых персон», а одно время размещался даже небольшой анатомический театр. «От майских ли красот природы убегали сюда петербургские жители, или, насладившись вдоволь этими красотами, спокойно приходили сюда любоваться прекрасным произведением художника, г-на академика Желязевича – мы не знаем, и важно для нас только то, что Пассаж открыт, что Пассаж прекрасен, что полюбила его петербургская публика», – писала пресса вскоре после открытия Пассажа на Невском, и эти слова выражали единодушное мнение жителей «невской столицы».
Век третий. В эпоху версальского и ялтинского миропорядков
Первая мировая война
Сигнал к началу первой мировой войны был подан из Санкт-Петербурга. Предлагая вниманию читателя этот тезис, мы, разумеется, помним, что поводом к началу войны послужило убийство наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда, проведенное сербскими террористами 28 июня 1914 года в Сараево. Вместе с тем, события разворачивались довольно неторопливо, и лишь с определенного момента приняли необратимый характер. Этот момент наступил, когда после долгих колебаний австрийцы предъявили сербскому правительству почти невыполнимый ультиматум. Сами они понимали, что после его предъявления предотвратить войну без нанесения существенного урона престижу какой-либо из сторон будет весьма затруднительно, а потому тянули время и слали своих эмиссаров в Берлин с просьбами о поддержке в случае вооруженного конфликта. К исходу третьей недели, когда дальше медлить стало уже неприлично, ультиматум решено было передать сербам, но тут снова вышла заминка. 20 июля 1914 года в Россию должен был прибыть с официальным визитом президент Франции Раймон Пуанкаре. Австрийцы поняли, что если ультиматум будет предъявлен во время визита, Россия и Франция смогут выработать совместную линию поведения, благо главы обоих государств будут в течение нескольких дней сидеть буквально бок о бок, а Петербург превратится в оперативный русско-французский штаб по разрешению конфликта в духе, нужном Антанте. Тогда в Вене решили повременить с ультиматумом вплоть до отъезда Пуанкаре. Большая европейская политика почти остановила свое поступательное движение на несколько дней, а бог войны остановил движение своей руки, готовой уже вынуть меч из ножен.
События визита с величайшей четкостью отпечатались в памяти очевидцев. Среди них был и посол Французской республики Морис Палеолог, вручивший свои верительные грамоты лишь за несколько месяцев до того. Французская эскадра должна была прибыть на кронштадтский рейд в полдень двадцатого июля. Соответственно, ранним утром французский посол покинул Санкт-Петербург на адмиралтейской яхте и отправился в Петергоф. День предстоял хлопотный, так что взгляд француза отметил почти машинально то впечатление, которое на него произвели невские «…зеленоватые, тяжелые, подернутые волнами воды, которые заставляют меня вспоминать о венецианских лагунах». В Петергофе посол пересел на царскую яхту и там уже ждал подхода французских кораблей. «Едва подан кофе, как дают сигналы о прибытии французской эскадры. Император заставляет меня подняться с ним на мостик. Зрелище величественное. В дрожащем серебристом свете на бирюзовых и изумрудных волнах „Франция“ медленно подвигается вперед, оставляя длинную струю за кормой, затем величественно останавливается. Грозный броненосец, который привозит главу французского правительства, красноречиво оправдывает свое название: это действительно Франция идет к России. Я чувствую, как бьется мое сердце. В продолжение нескольких минут рейд оглашается громким шумом: выстрелы из пушек эскадры и сухопутных батарей, ура судовых команд, марсельеза в ответ на русский гимн, восклицания тысяч зрителей, приплывших из Петербурга на яхтах и лодках и т. д.».