Метагалактика 1995 № 1
Шрифт:
— Пусто, — поддев ногой мешок, ответствовал Рогозин. — Капуста одна.
— Что — совсем никого? — перегнулся через борт Некрасов.
— Ни единой христианской души, — Рогозин развел руками, хлопнул по бедрам. — Одна капуста. Да и та насквозь гнилая.
— Поздравляю, — Некрасов взглянул на Бурковского. — Летучий Голландец. Правда, китайского происхождения. Вам, как новичку на море, считайте, повезло. Встреча с подобными господами даже для тертого морского волка — событие.
— Я принял бы Ваше поздравление с гораздо большим воодушевлением, — Бурковский скривил
— Вы много, поручик, требуете от случайных встреч. Некрасов помог Рогозину выбраться на палубу «Анны».
— Ребята! Глянь, что это? — закричал Ваня.
То, что все увидели, походило на кошмарный сон наяву.
Крысы! Одна за другой они появлялись на поручнях, оглядывались на покидаемый корабль, а потом прыгали с глухим стуком на палубу пустой джонки.
— Во дают! — изумился Ваня. — Сколько ж их, братцы! Команда заворожено наблюдала за великим крысиным переселением.
— Двенадцать… четырнадцать… — загибал пальцы Малинин.
Крысы, казалось, совершенно не замечали людей, выказывая к ним полнейшее пренебрежение. Перебирались на джонку спокойно и деловито.
— Бежит живая тварь с нашего корабля, — мрачно сказал боцман.
— На то они и крысы, боцман, — сказал Некрасов. — Сбежавшие, они и есть сбежавшие.
— Куда вы, детки! — устав считать, крикнул Малинин. — Чем наша лохань хуже? А говорят еще вы — мудрые животные. Такие же, как мы, чокнутые…
— Это ты зря, — не согласился боцман. — На этой джонке хоть гнилая, а какая-никакая жратва есть. А у нас — пшик.
2 августа, 12 час. 30 мин.
Барк вяло тащился под палящим тропическим солнцем. Стояла несусветная жара, и люди на вахте, обвязав головы Мокрым тряпьем сонно и лениво глядели на слепящую гладь океана, мечтая только об одном — о слабенькой струйке прохладного сквознячка.
— Воды осталось на пять дней, еды — на четыре, — сообщил Некрасову Бурковский.
— Бочки надо было вовремя крепить. Была бы сейчас и вода, и солонина, — буркнул проходивший мимо боцман.
— Это Вы, боцман, правильно заметили, — иронично заметил Бурковский и тут же сорвался на крик. — Только Вы на что? Вы куда смотрели.
— А что я? — шмыгнул по привычке боцман. — Нешто я здесь начальство?
— Ладно. Все виноваты, — сказал Некрасов. — Всем теперь эту кашу расхлебывать. Вернее то, что от нее осталось. Вот что, боцман. Отныне каждый фунт хлеба, каждый грамм воды — на строгий учет. Поровну, понял? Всем. И тебе, и мне, и любому, кто на корабле. И запомни, наконец, — нет здесь на судне начальства.
— Оно и худо, что нету, — отходя, неторопливо, вразвалку, пробурчал боцман.
— Крепкий орешек, — сказал Бурковский.
— Крепкий, — согласился Некрасов. — Однако, вроде дело говорит…
2 августа. 14 час. 00 мин.
Боцман делил плесневелый хлеб, разливал по кружкам мутную жижу, некогда бывшую питьевой водой.
— Слышь, боцман, — остановил его Рогозин. — Мы ж это… О поваре нашем… Мефодии то есть, кок… вроде как совсем забыли. Ему ж тоже доля полагается… Живой человек.
— Вам решать, братцы, — скрупулезно отмеряя жижу из бочки, сказал боцман. — Я что? — Я — как общество. Полагается, так полагается.
— И ты, Рогозин, чокнулся? — не расставаясь со своим любимым словом, встрял Малинин. — Твоему Мефодию, может, лучше, чем нам всем. Ты сумасшедших не знаешь, а я навидался. Сейчас нам только твоему повару и завидовать! Он сейчас в своем воображении дурном может семгу или баранину парную трескает! И шампанским запивает! А если ты такой благородный да сердобольный — ступай и отдай ему свою долю. Но учти — дурак после этого будешь. Верно говорю, братцы?
Очередь к хлебу и воде промолчала.
Рогозин крякнул, повернулся и медленно побрел, старательно обходя товарищей, которые, кто с пониманием, кто с улыбочкой смотрели ему вслед.
2 августа. 15 час. 45 мин.
Рогозин спустился в канатный трюм. В одной руке он держал холщевый мешочек с хлебом, кружку, в другой — свечу.
Трюм встретил затхлой сыростью, тишиной. Рогозин, бесшумно двигаясь, освещал все, что можно было осветить.
— Чудеса! — он замер, заметив в углу двух приткнувшихся друг к другу спящих — заросшего повара Мефодия и бледного худенького подростка. Приблизил свет.
— Никак барчук? — Рогозин поставил свечу на ящик, осторожно коснулся коленки спящего. — Петр Алексеич.
Петя пошевелился, сонно раскрыл глаза, увидел, вздрогнул, схватился за нож.
— Ну-ну, будя! — Рогозин легонько схватил мальчика за запястье, от чего оно чуть не переломилось, нож, упав, воткнулся в пол.
— Пусти! — искривившись от боли, почти крикнул Петя.
— Тихо, барин, — Рогозин отпустил руку. — А я думал — привиделось. Откель ты здесь, ваше благородие? Вас вроде сюда никто не приглашал
— Забыл вашего бандитского приглашения спросить! — вскинул голову Петя.
— Ладно. Ты, барин, особенно не ершись, — Рогозин укоризненно покачал головой. — Будешь ерепениться — сейчас отведу наверх. Там тебя даже очень сильно любят!
— Не надо, дядя Рогозин, — Петя сразу сник. — Господом Богом прошу…
— То-то, — Рогозин поправил свечу. — Ты вот что… Не хнычь. И не бойся. Давай-ка, сказывай. Все, как есть, начистоту.
Что мог сказать измученный голодный пацан? Кто его поймет на этом судне, захваченном преступниками? Но есть, существует между людьми какое-то странное незримое поле, оно может и притягивать и отталкивать. Петя внезапно почувствовал участие большого, сильного человека и, словно какую-то плотину, прорвало в душе его. Давясь слезами, пугаясь, перескакивая, Петя начал торопливо рассказывать, не рассказывать даже — исповедоваться в своем горе, одиночестве. Проклинал этого мерзкого гадкого убийцу Бурковского, всю его шайку висельников-бандитов.